Голодная бездна Нью-Арка
Шрифт:
— Когда такое происходит с людьми… вообще с людьми, то поневоле появляется мысль, что мир этот — выгребная яма. И нихрена в нем нет справедливости. А уж когда попадаешь на своих… знакомых…
— Я справлюсь, — ей пришлось заглянуть в сизые глаза Мэйнфорда. — Ты бы не стал звать меня, если бы были другие варианты?
И кивок был ответом.
— Во Втором управлении есть чтец.
Плевать.
Он не знал Найджела, тот чтец. Истинная правда. И потому это дело будет для него всего лишь очередным эпизодом, пусть и не самым приятным.
Найджел
А тот другой, если бы он действительно мог докопаться до правды, неужели Мэйнфорд стал бы мучить Тельму?
— Хорошо, — произнес он удовлетворенно, точно опасался, что Тельма и вправду могла отказаться. — Но если вдруг… захочешь прерваться. Или плохо станет. Или… просто скажи, ладно?
Тельма кивнула.
Скажет.
Наверное.
Но она сильная, она выдержит, многое выдержит… раньше она и не предполагала, сколько всего способен выдержать обыкновенный человек.
Голод.
Холод.
Страх и даже ужас, когда сознание корежится и расслаивается, что больные ногти на руках. Смерть близкую, столь близкую, что Тельма почти разглядела призрак Темной Жницы, и уж точно коснулась пыльных ее одежд. Лихорадку.
Боль.
И безнадежность, когда кричи или нет, но никто не придет на помощь, когда рядом сгорают те, кто не был другом, но был знаком. Их отчаяние выплескивается, душит Тельму, а вещи хранят память об агонии. Джаннер был прав, именно там, в проклятом приюте, сгоревшем вместе с чумными воспитанниками, и пробудился ее дар. И он же потом, позже, возвращал Тельму раз за разом в тот последний день перед зачисткой. Заставлял умирать. Воскресать. И снова умирать… сотни раз, пока она не научилась защищаться от памяти, которую слишком близко приняла.
Странный день.
Темный. Такие бывают зимой, и к ним готовятся, запасаясь выпивкой и травкой, которая хоть как-то приглушает откаты… и будь на улице зима, Тельма приготовилась бы, но сейчас осень.
Мокро.
И нечего добавлять мокроты слезами. Никому и никогда они не помогали.
Она вошла, держась за руку Мэйнфорда, и огляделась. Гостиная была пуста. Значит, тело уже забрали… кто будет заниматься похоронами? Есть ли у Найджела доверенные люди? Он ведь готовился умереть, и должен был оставить распоряжения. А если нет? Тогда, наверное, придется Тельме.
Если ей позволят.
Кохэн, стоявший у камина, кивнул:
— Ты как?
— Нормально, — Тельма разминала руки. Вот беда, вечно они мерзли. Кожа у нее тонкая. И сосуды тонкие. Так говорил приютский целитель, и качал головой укоризненно, точно Тельма виновата была, что по наследству ей досталась, что тонкая кожа, что тонкие сосуды.
— Мне уйти?
Она покачала. Масеуалле не помешает. Закрыла глаза.
Зыбко.
Как будто она пытается заглянуть сквозь воду. А Мэйнфорд сам ее за руку взял. Хорошо. А то она, кажется, собралась отправиться в прошлую ночь одна. Так нельзя…
…комната кружила.
Выворачивалась.
Не давалась. И все, на что хватало Тельмы —
…в приюте с началом чумы разобрали старую печь. Расширили. Укрепили стенки. Малефик, которому пришлось это делать, спешил убраться от опасного места подальше. А потому что-то сделал неправильно, и запах не рассеивался, но выбирался из каминных труб, расползаясь по-над крышами старого дома. Запах просачивался внутрь, мешаясь с вонью гниющих заживо людей, со смрадом испражнений. И не было вони хуже.
— Не получается, — Тельма тряхнула головой. — Здесь прибирались… я не понимаю, что за магия. Погоди…
Она, не выпуская горячих пальцев Мэйнфорда — о него было приятно греться, приятней, чем о пламя — прошлась по комнате. Свободная ладонь скользила по влажной стене… должно быть что-то… хоть что-то, иначе зачем ей дар, если видения ее ни на что не годны?
— Не торопись, — Мэйнфорд был терпелив. — Это очевидно, что здесь прибирались, но… вдруг да чего зацепишь?
Стена ледяная. Влажные обои с рисунком из темных лилий. Они чувствуются под пальцами и, если Тельма прислушается, то сумеет вытащить то давнее воспоминание о фабрике, где эти обои были изготовлены. Или заглянет еще дальше, в память камней.
Но ей не нужно.
Камин.
Опаленная решетка, искореженная, поплывшая… и опять же ледяная.
Эхо чужой боли — пламя, здесь разгоревшееся, стремилось на свободу, но чужая воля держала его в каменной клетке.
Слезы металла.
И крик, снова крик… Тельме хочется заткнуть уши.
— Где он умер?
Мэйнфорд не стал отговаривать. Он просто развернул Тельму к обгоревшему креслу.
— Здесь.
Прикасаться страшно. Вдруг она и вправду увидит? Вдруг рассыпавшиеся воспоминания сложаться в целую картину, и Тельма…
Она вцепилась в руку Мэйнфорда и силу потянула, непроизвольно, просто силы этой было много, а ей как раз не хватало малости. От него ведь не убудет…
…вновь зыбь.
Сине-зеленая толща воды, в которую Тельма ныряет. Она ненавидит воду. Иногда. Такую, как эта, ледяную, тяжелую, с запахом дыма. Вода не хранит запахи, но вот… надо прорваться.
Спуститься глубже.
Туда, где на дне, шевелятся тени.
Не тени — фигуры, далекие, нелепые, словно вылепленные из глины и наспех раскрашенные. Их пятеро.
Одна — в кресле. И эту фигурку удерживают суровые нити. К огромному облегчению Тельмы, у этой фигуры нет лица, и на мистера Найтли она не похожа совершенно. Так легче.
Тельма всматривается в глиняного человечка с глазами-бусинами, с раззявленным ртом, измаранным красною краской, и лишь затем переключает внимание на остальных. Трое одинаковы, почти одинаковы — вылеплены из той же глины, но сверху щедро посыпаны мукой. Они облачены в черные плащи, сшитые из лоскутов ткани, а на нитяных волосах — белых-белых — с трудом удерживаются шляпы.