Голодная кровь (Рассказы и повесть)
Шрифт:
На всё тот же многострадальный избируч входил на полусогнутых Самоха, потом распрямлялся, приосанивался, расстёгивал длинное чёрное пальто и произносил несколько нечленораздельных, но громких звуков, всё больше напоминая достославного Борис Николаевича.
– Эт-та кто тут у вас безобразит? Эт-та кто, понимашь, россиянам жить мешат? Што эт-та за первыборы, я спрашиваю? Все уже выбраны! Совсем страх потеряли, гураны криворогие!.. О чём это я? А, ну, правильно. Это я из своей новой книги: «Моя семья и другие звери» рассказываю. Там щё песенка такая жизнеут…
После слов этих шла сердцещипательная сцена. С потолка на тонкой леске опять спускалась маротта и, поддёрнутая ловким оператором, начинала ласково – как психиатр молоточком – постукивать двухметрового Самоху по голове.
Актёр отступал, уклонялся, маротта начинала злиться, стучала по голове сильней, сильней, каждый удар отзывался за сценой листовым громом огромного таза. Наконец, не выдержав стукотни, а главное тазовых звуков, Самоха, подобрав фалды кашемирового пальто, как заяицкий казак, вприсядку, уходил со сцены, горланя во всю мочь:
Эт-та што эт-та со мной,
Што с моею головой?
Спектакль удался на славу. Ожившие конкременты – так звал Терёха товарищей по искусству – тряслись в судорогах.
Стали добиваться запрещения. В ответ на вылазки не до конца переработанных удобрений, Терёха добавил несколько реплик и одну репризу, которая начиналась чуток заунывно, но зато кончалась улётно.
Свет гас, сбоку одиноко помигивала синяя лампочка и звучал вопрос:
– Кто глупее дурака?
Из глубин зала переодетые шуты изменёнными голосами вразнобой орали: «Ты у нас глупей пока!»
– А тогда скажите мне: дурак, он что – заразный?
Молчание зала прерывал сам Терёха:
Если есть у вас зараза
Мы её излечим сразу!
Что не этак, что не так,
Прокричит сейчас куклак!
Добавляли свету, Терёха выдвигал из-за спины метрового куклака в офицерской петровской одежде, в треуголке, и, намертво сплющив губы, гулко вещал чревом:
Я петровский куклачок
Подцеплю вас на гачок,
Про весь свет я не скажу,
Но над вами я поржу!
Вас как сено растрясли,
Обнулили, обнесли,
И теперь вы в дураках,
Без бабла, в одних портках…
Гул возмущения знобким ветерком пробегал по рядам. Ожившие конкременты орали:
– Где ты портки видел? Смотри сюда! У меня штаны сингапурские!
– Бойкот, спектаклю,
– Короче, мужики: бей котов спасай Россию!
– В м…м…милицию его! Вместе с куклаком сам…м…мострельным!
– Луч-че сразу в дурку.
– Куклак, на минуточку, музейный, всамделишный, – отвечал уже собственным голосом Терёха, – считать до десяти и говорить умеет. Ну, а голоса ваши явных вражин выдали. В зале вас и всего-то с нос собачки Гульки. А тогда я к большинству обращаюсь: давайте мы этих сукиных сынов, эту ненародную партию надутых презервативов выгоним отсэда палкой?
– Правильно, гони их!
Терёха резко взмахивал жезлом, кидался в зал, свет полностью гас, тихий рёв одобрения и жалкий писк оживших конкрементов, перекрывала прощальная песенка-частушка:
Ваша зависть как змея:
Хвост свой заглотила
Плачет, кожей шевеля,
Горше крокодила!
Квак и чавк малых кроканчиков, зубовный скрежет крокодилов половозрелых, наполняли через громкоговоритель дикой музыкой, – как наполняется грузовик пустыми гремящими бидонами – облюбованный шутами Дворец культуры.
– А сейчас все вместе давайте гнать завистников на крокодилью ферму! Они с меня последнюю шкуру готовы были содрать. А теперь мы сами с них шкуру спустим – и на сумочки дамские. Айда за мной. Дамы вперёд! Я сказал вперёд, а не взад!
После пятого спектакля следователь прокуратуры Ламбатикова, дело об оскорблении общественной нравственности и открыла. Спектакль мигом сняли с репертуара.
– И правильно, меж проч, сделали, – вдыхая коки аромат, произносила разнежено, отчего-то с быстротой молнии покинувшая свой высокий пост, госпожа Ламбатикова.
А Терёха, выходя на сцену уже в другом, не запрещённом спектакле, продолжал изумляться:
– Это чем же ещё в ельцинское время можно оскорбить общественную нравственность? Чую шкурой: из чинуш наших страсть к былым запретам сочится. Ну, прям саудовский эльцинизм какой-то!
Тут Пудова Терентия изо всех дворцов культуры и турнули окончательно. Помыкавшись ещё несколько лет у ларьков на рынке, решил Терёха двинуть в Москву.
Зов укулеле
В те же нервно-скачущие недели и месяцы, Самоха, ударился в музыку. Сразу после развала «Чудесной Маротты», рассерчав на твердолобого Терёху, не желавшего ничего в цирковом спектакле менять, занялся Самоха отнюдь не шутовским делом.
Как-то попала ему в руки необычная разновидность гитары. Разновидность сильно смахивала на сплющенный ананас с воткнутой в него черпаком вверх уполовной ложкой. Обнаружился «ананас» в кладовке одного из домов культуры, откуда Самоха как раз собирался сваливать. Спросил про «ананас» у директора – тот пожал плечами: забирай, инструмент на балансе не числится…