Гологор
Шрифт:
Потом будто кто-то разом сорвал занавеску, и она все вспомнила, все сразу, не по очередности, а как-то одной общей картиной памяти — и брод через Ледянку, и Сашкину рану, и безумное лицо Степана…
Степан, как и в прошлый раз, сидел на чурке у стола-пня, только теперь он был в нижней белой рубахе, расстегнутой до пояса, и Катя видела его волосатую грудь, как черную головешку в сугробе. Лица его она не видела, только борода торчала из-под ладоней, сжавших лицо, борода сливалась с волосатой грудью, и казалось, что она до самого пояса разметалась по
Теперь она поняла, что лежит совершенно голая и только на ноги и живот наброшены тряпки — все, что осталось от ее любимой комбинации и платья. "Прикрыл, — подумала она равнодушно. — Ну и что? — думала она дальше. — Что теперь? Теперь я должна умереть?! Умереть!"
Необходимость умереть так отчетливо представилась ей, что показалось, что она уже умирает, и ей стало нестерпимо жалко себя, слезы полились из глаз, потекли по щеке, она чувствовала этот тихий ручеек, как будто кто-то другой плакал о ней и чьи-то чужие слезы сочувствия с ее щек капают на подушку около уха и скапливаются там холодной влагой.
Превозмогая боль в плече и в мускулах руки, она вытерла слезы, и на ее движение Степан раздвинул ладони. Она смотрела на него внимательно, но в сущности всматривалась в свои чувства, без удивления отмечая, что ей все безразлично, потому что ничего уже невозможно исправить. А что было в его взгляде, она не хотела понимать, да и не видела взгляда, видела лицо, глаза — что-то составляющее человека, но человека не видела — то был не человек перед ней, а лишь судьба, вот таким образом порешившая ее счастье.
И даже не для него и не о себе, а именно как вопрошают судьбу немилостливую и слепую, она сказала:
— Что же ты наделал! Дурак!
Ладони его сдвинулись снова, и не стало лица, но это движение было уже движением человека. Его звали Степаном. И это он совершил все…
— Теперь мы оба должны умереть, — сказала она. Ладони не пошевелились.
— Умрем, да?
Он поднялся, и она с вспыхнувшим омерзением увидела, что сама лежит голая и нет у нее желания закрыться, потому что ей все равно.
Он подошел к нарам. Встал напротив. Лицо его было мрачно, но что еще, кроме мрака, было в нем, она понять не могла, да и не хотела.
— Ты теперь мне жена, — сказал он хмуро, не очень уверенно, но и без сомнения в голосе.
Она слабо улыбнулась:
— Для меня это все равно, что быть женой твоего кобеля.
Он ударил ее наотмашь по лицу, потом другой рукой, еще и еще раз, она с криком пятилась в угол нар, а он хлестал ее, и от каждого удара ей казалось, что голова ее отрывается и вот оторвется… Она ударилась головой о бревно и так закричала, что он остановился, задыхаясь, облизывая губы, и рука замерла в замахе.
— Ты… еще это повторишь?! — прохрипел он.
— Нет! Нет! — кричала она, закрываясь руками.
— Кто ты мне теперь? — спросил он хрипящим шепотом, склоняясь над ней.
— Жена… — торопливо выкрикнула она, вдавливаясь в стену зимовья.
Он схватил ее за руку, подтянул к себе:
— Умереть
Она кивала головой и молитвой вопля жаждала, чтобы он только отошел, только бы отпустил ее, только бы не бил больше, потому что это — смерть, но смерть страшная и мучительная, такой смерти она не хотела…
Он кинул ее на нары: и она, свернувшись клубочком, зашлась рыданиями. Некоторое время он стоял над ней, потом рявкнул:
— Перестань!
Она вздрогнула.
— Ну! — повторил он.
Она послушно закивала головой, не справляясь с дыханием и слезами.
— Оденься и умойся! — приказал он и, отойдя к печке, отвернулся.
Она, всхлипывая громко и испуганно, спрыгнула с нар, вытащила из-под нар чемодан, торопливо стала надевать на себя все подряд, что попадалось под руку. Умывальник был за печкой, чтобы пройти туда, нужно было попросить его посторониться, а он стоял и не шевелился. Она взглянула на стену напротив. Сашкино ружье заряжено, как всегда. Но ей не успеть! Нож выдернуть из ножен она бы успела, да разве одолеть ей эту спину, не спину, а панцирь под рубашкой… А если в шею? Вспомнился рассказ Фильки об охотниках, пьющих кровь из шеи раненой козы. Нет, не сможет она убить его! А он убьет ее! Рано или поздно убьет! Так пусть уж сразу!
Она и сама удивилась. Откуда появилась в ней такая твердая готовность умереть! Ведь минуту назад еще она дрожала от страха! Почему-то нелепо подумалось, что голая была и потому страшно было. Надо только его сильно разозлить. Сильно! Она почувствовала даже что-то вроде азарта, она еще сознавала, что вся избита, что сейчас, в нервном состоянии не чувствует боли, но стоит только расслабиться, успокоиться — и ее ждет боль, она уже успела увидеть багровые пятна на груди, на руках, на животе, а во рту вкус крови уже и не ощущался — она глотала кровь, как слюну.
Она боялась этой ожидающей ее боли, и не было ничего, ради чего стоило ее терпеть.
Надо было придумать, как надежнее разозлить его, но не было сил думать и терпенья не было, и она, схватив первое, что попалось ей под руку — пустой котелок, — запустила его ему в голову.
От удара он ткнулся вперед, выкинул руки и мгновенно развернулся к ней.
— Скотина! — радостно и истерично крикнула она. — Сволочь! Подонок! Ублюдок! Ну!
Она подступала к нему, полусогнувшись, подставляя лицо, отведя руки назад.
— Ну! Давай! Убивай! Ну! Ублюдок!
Уже дернулась его рука для страшного удара, но тут она плюнула ему в лицо, и рука его вместо удара вдруг вытерла этот кровавый плевок со лба, и он отступил на полшага. Замешательство и растерянность были на его лице.
— Что же ты, гад! — отчаянно закричала Катя. Она знала, что сейчас ей надо умереть, что потом у ней уже не будет сил, не хватит мужества, что если сейчас она не умрет, то все будет еще хуже, чем есть…
— Трус! Паршивый трус! Сволочь! Чего же ты?