Голос дороги
Шрифт:
— Брай, а кто такая Илис? Почему вокруг нее и вокруг тебя такая таинственность?
Брайан медлил так долго, что Грэм уже вовсе не надеялся ничего услышать, но, наконец, выдавил крайне неохотно:
— Прости, Грэм, но я не могу об этом говорить. Эта тайна касается не только меня.
— Значит, все-таки тайна…
— И не советую приставать с этим к Илис. Вообще не советую ей надоедать, это небезопасно.
— Ее метательные ножи, конечно, впечатляют, — удивился Грэм. — Но чтоб настолько плохо все было?..
Брайан пристально на него посмотрел, но ничего не ответил. Что ж, подумал Грэм, мы квиты. У каждого — своя тайна.
Но во что же впутался Брайан? В какие влез интриги? К какой тайне может быть причастен простой плотник?
— Знаешь,
— Да вскоре после того, как удрал от отца, — очень неохотно сказал Грэм.
— За что же можно сослать на каторгу шестнадцатилетнего мальчика? — напряженным голосом спросил Брайан.
— За убийство, например.
Брайан судорожно вздохнул и схватил его за руку.
— Грэм…
— Ладно, слушай. Это паскудная история, но лучше, наверное, тебе знать, кого ты пустил в дом.
3
История, собственно, началась в Карнелине, и начало ее Брайан уже знал.
Грэм почти не помнил свою мать, она умерла, когда ему было восемь лет. Он помнил только, что она была совсем юной, и часто плакала. Об его отце она почти ничего не рассказывала, и Грэм знал только, что носит его фамилию, хотя мать не была за ним замужем. Она придавала этому очень большое значение: чтобы у ее сына была фамилия. Может быть, она еще на что-то надеялась.
Слишком рано Грэм начал задумываться, где достать денег или хлеба, чтобы не умереть с голоду. Они жили подаянием, а еще мать отдавалась мужчинам за деньги. И что это были за мужчины! Шваль, рвань подзаборная. Опуститься сильнее было просто невозможно. Мать хоть и отправляла сына на улицу, когда приводила в свой угол очередного дружка, но Грэм многое понимал и тогда. (Повзрослев, он только однажды побывал в храме Рахьи, и после этого исполнился глубочайшим отвращением к самой идее продажной любви. Овладевая храмовой шлюхой, он вспомнил вдруг о матери, и ему стало так противно, что он едва не убежал — но все-таки довел дело до конца, и от этого отнюдь не стал уважать себя больше. Приятели вовсю подшучивали над ним, когда он наотрез отказывался идти с ними "к девочкам", а он отмалчивался и думал про себя, что лучше облачится в храмовый балахон и до конца жизни будет соблюдать целибат, чем еще раз прикоснется к служительнице Рахьи. Лучше уж никакой любви, чем такая. У его матери было хотя бы извинение: она отдавала себя на поругание ради сына, — и когда Грэм вспоминал ее, ему было за нее и стыдно, и больно одновременно.)
Матери платили медью, а иногда — побоями. Однажды кто-то из дружков исколотил ее так сильно, что она уже не оправилась и вскоре умерла. Грэм остался один.
Еще много лет спустя он думал, что у него нет родных. Однако, у его матери были и родители, и два брата, и сестра; имелся у них и титул, и деньги, и свой дом там же, в Карнелине. За связь с его отцом они прокляли его мать и выгнали ее из дома, и позволили ей нищенствовать и медленно умирать. Но все это Грэм узнал гораздо, гораздо позже.
Когда умерла мать, никто из соседей не захотел взять к себе сироту. Да Грэм ни к кому и не пошел бы. Он знал, что и так не пропадет: мало ли в городе бездомных мальчишек и девчонок — воришек и попрошаек? Со многими из них Грэм водил знакомства и раньше; а вскоре прибился к одной из ребячьих компаний, состоявшей из десятка мальчишек от семи до двенадцати лет. Верховодил у них не самый старший, но самый сообразительный, паренек по имени Роджер — сущее дитя улиц. Вначале они с Грэмом поладили и даже подружились, и вскоре все тонкие операции они придумывали и проворачивали вдвоем. Изобретательный Роджер был головой, а Грэм — руками: он был еще маленький и легко пролезал туда, куда не могли попасть остальные.
Но шло время, и все чаще изобретательность Роджера оборачивается изощренной и зачастую совершенно ненужной жестокостью. Казалось, он просто получает удовольствие, причиняя
Кое-кто пытался спорить с Роджером, но он расправлялся с недовольными очень просто — с помощью кулаков. Кулаки же у него было тяжелые, и колотил он нещадно. Некоторое время Грэм молча наблюдал, как меняются порядки в их компании, но наконец не выдержал и высказал все, что думает о Роджере и его жестоких забавах. Роджер объяснил ему, что он неправ, и после этого «разговора» Грэм несколько дней отлеживался, а потом еще пару недель щеголял синяками самых изысканных цветов. Впрочем, с ним Роджер обошелся необычайно мягко, у Грэма даже зубы все уцелели.
После этого происшествия они не разговаривали и друг к другу не лезли. Грэм игнорировал все внутренние дела компании и ни в чем не участвовал. Роджер делал вид, что не замечает его показного самоустранения. Он надеялся на скорое примирение.
Грэм мучился сомнениями. Он бы ушел из банды (а их компания уже превратилась в настоящую банду), но знал, что в этом случае станет легкой добычей для остальных уличных компашек. Перебежчиков не любили, одиночки были обречены на гибель. Вовсе уйти из города было страшно. В Карнелине Грэм провел всю жизнь, и только здесь мог надеяться выжить.
И все-таки он решил рискнуть — смотреть на злобные забавы Роджера он большене мог. Ему исполнилось тринадцать, и он считал себя вполне взрослым. Он пока не знал, как сообщить о своем намерении приятелям, но однажды подвернулся подходящий случай открыто выказать Роджеру неповиновение.
Роджер мечтал очистить окрестности от конкурентов, и медленно, но верно добивался исполнения своих замыслов. Честолюбия у него было впору главнокомандующему армии королевства, а не уличному воришке. Он решил организовать очередную облаву, и немедля приступил к делу. Грэм оказался в сложном положении: участвовать в облавах было противно, но и прятаться от Роджера казалось унизительным. Ситуация разрешилась сама собой. Болтаясь по улицам, Грэм в каком-то закоулке наткнулся на своих приятелей во главе с Роджером, зажавших в углу мальчишку из соседнего района. Мальчишке было лет тринадцать, он был насмерть перепуган, и не зря — ничего хорошего при соотношении сил пятеро против одного его не ожидало. Проще всего было пройти мимо, сделав вид, что ничего не происходит, но у Грэма настал в жизни период (первый, но не последний), когда в душе его неожиданно взыграли благородные чувства. К тому же ему хотелось, фигурально выражаясь, прищемить нос Роджеру. И Грэм вмешался, выступив на стороне жертвы.
Все понимали, что дело тут не только и не столько в пойманном мальчишке. Поэтому жертва, получив пару пинков для ускорения, была отпущена с миром. Всеобщее внимание переключилось на Грэма, и тот без особого удивления обнаружил, что окружают уже его. К драке он был готов, хотя и не рассчитывал отделаться на этот раз парой синяков. И сначала он очень удивился, когда понял, что бить его не собираются. Но вскоре понял — почему. У Роджера появилась хитроумная идея. Он знал, что мальчишку, изгнанного из шайки, остальные компании к себе не примут, а начнут травлю. Строптивцу, решил он, хорошо бы на своей шкуре испытать, что значит стать дичью — такой урок будет гораздо нагляднее примитивного избиения. Намаявшись, строптивец вернется с повинной, над ним можно будет еще немного поиздеваться, потом даровать прошение, и все станет по-прежнему. Но Роджер не учел двух обстоятельств. Первым был упрямый характер строптивца. Казалось бы, за пять лет Роджер мог бы хорошенько изучить приятеля, но он был слишком упоен собственной гениальностью и забывал о мелочах, которые, тем не менее, портили весь его великолепный. Вторым обстоятельством был Брайан, но его не учитывал и Грэм, поскольку никто еще не знал, что они должны в ближайшее время встретиться.