Голос из глубин
Шрифт:
Никита короткое слово «редкие» произнес врастяжку, как бы прописал иным цветом.
— Мы узнаем — континентальный слой погружен на большие глубины, и ученым представляется: такие процессы исключают полосовое наращивание, связанное лишь с рифтогенезом. — Рощин развел руками и помотал головой. — Да, я вновь подчеркиваю некоторые моменты, чтобы только отвести соболезнования по поводу наших мнимых заблуждений. В своей лаборатории мы не можем, не смеем отгораживаться ото всего нового, что привносят в науку геофизики, геохимики и другие наши собратья, кстати и не претендующие высказывать истины в последних инстанциях. Зачем нам стеснять мысль, ищущую ответа?!
Таким Андрей видел Рощина впервые. Понял — в аудитории находились и ученики его, аспиранты,
Но тут Шерохов почувствовал, как усиливается его привычный тик. Сводило плечи, шею. Он захотел отвлечься, невольно взглянул вверх, на потолок. Но клубящиеся облака, вычурные фигуры тяжеловесно вспархивающие над ними, показались навязчивыми, как дурное наваждение.
В перерыве он помогал Рощину снимать карты и таблицы со стен и стендов. Неожиданно Никита сказал то, о чем с тоской думал Андрей:
— Когда-то факультативно я слушал курс лекций у Слупского и у вас. Не скрою, далеко не все импонировало мне в этом эгоцентричном человеке, но я ценил его знания, работы. Теперь тягостно его мнимое восхождение, кичливость. Невольно вспомнилась тревога Вернадского: «Необходима свобода мысли в самом человеке. Отсутствие искренности в мысли страшно чувствуется». — После короткого молчания Никита, свертывая карты в рулон, повторил: — Вот именно — страшно!
Они условились встретиться внизу, в раздевалке. Рощин хотел подняться в свою лабораторию, Андрей собирался перемолвиться словом с одним из ленинградских коллег. Но неожиданно в уже опустевший зал вернулся Слупский, окруженный сотрудниками, набралось их человек семь, они, судя по всему, были заняты в другом месте, припоздали. Слупский, входя в зал, громко разглагольствовал, какую, мол, трепку он учинил Шерохову. Свет в зале оказался полупритушен, Андрей застрял в боковом приделе, у колонны, застегивая сумку, разбухшую от книг, полученных от Рощина и академика, шефа его.
Едва услыхал он реплику Слупского: «Такую авторитетную шероховскую вершину теперь срезало абразией» — и ответный хохоток «подчиненных», не желая сталкиваться с резвящейся компанией, присел в кресло, продолжая возиться с сумкой. Невольно вспомнил, как толковал Эрик за его спиной: «Этот сбитый немчурой долговязый парень остался чокнутым, бросился после войны овладевать «тайнами» океана, и не то что по методе какой, а по наитиям. Старомоден с молодых ногтей. Приперся как-то в институт на торжественный вечер со своим бывшим командиром полка. Уж лет десять махануло с войны. Экая невидаль, бывший штурман гордился бывшим наставничком, а у того ни на грош представительности. Ну пусть ему тот дорог как воспоминание, а нам-то что?! Излишне памятливый. И еще восхищался: видите ли, полковник сам после ранения пошел на незавидную строительную работенку, веруя: после войны всем и каждому необходимо поднажать. И, представьте, «строитель» явился в институт к бывшему подопечному в обшарпанном пиджачке, весь стеснительный!»
А ведь перед тем Андрей пояснил Эрику, как старался полковник оберечь зеленых летчиков, сравнительно долго не выпускал их в ночные полеты. Но и это передернул, потешаясь, Эрик: «А то бы, видите ль, вы и погибли быстрехонько!» Те, кому охота была ему внимать, а потом все пересказывать там и сям, повторяли и резюме Эрика: «При чем война, если дозволено было разводить ненужные сантименты?!»
Сейчас, слыша, как Эрик с уже изрядно поредевшими волосами разыгрывает из себя молодца, всесильного сокрушителя, Андрей увидел перед собой растерянное лицо полковника. Тогда Эрик придвинулся к нему вплотную, на том институтском вечере, театральным шепотом спросил: «А вы, братцы, случаем, не преувеличиваете свое пороховое-фронтовое?! Во-он уже сколько времени откатило…»
Какие-то минуты упустил теперь Андрей, застряв в кресле. Зал был уже вновь освещен, возвращались те, кто хотел принять участие в обсуждении публикации другой лаборатории института. А Слупский со своими спутниками, приметив Шерохова, направился к нему. Еще на
— Я попробовал, правда, несколько импровизированно, определить характер вашей устремленности, Андрей Дмитриевич, мне кажется, я вполне реалистически моим коллегам обрисовал метод ваших действий. В вас завидно так, знаете, сохранилась стилистика вашей первой профессии — летчика. Я б сказал — вполне рисковая!
Одобрительные смешки штатных подпевал Эрика прозвучали почти над самым ухом Андрея, и опять, в самый неподходящий момент этот, он почувствовал уже во второй раз за вечер, как резко опустилось правое плечо и тик пробежал по лицу, а голова непроизвольно ушла вниз, в левую сторону.
Слупский уронил:
— Молчим. Нечем парировать? — Он-то сразу понял, что происходит с Андреем, но ему важно было, чтоб вопрос повис в воздухе, потом мог уже провиснуть над репутацией.
Когда-то у них даже вышел спор, кстати опять же вскоре после войны. Один правдоискатель спросил у Эрика: «А ты мог бы вложить, как Фома Неверующий, пальцы в рану даже не учителя, просто пусть и случайного человека?» Эрику показалось потешным такое вообразить. «Я бы не марал своих рук в крови, довести до ручки можно и бескровным способом». Тогда Андрей его брезгливо оборвал: «Куражиться над человеком последнее дело!» Но теперь это вспомнил Слупский, видя, что Андрею не до словесных перепалок, да и дешевые поединки он избегал и мальчишкой.
Шерохов сделал усилие, поднялся с кресла, шагнул к колонне и оперся о нее плечом. Все от него откачнулось — ряды кресел, усаживающиеся в них люди, Эрик с компанией. Он будто ввинчивался в нелепое, аляповатое ампирное небо, пытаясь пробить головой потолок. Он, Андрей, никому до сих пор не признавался, как, стоя во весь рост в делающем неимоверные виражи хлипком бомбардировщике, в мартовском льдистом небе, взывал: «Ой, мамочка, спаси, спаси, мамочка!»
Он же тогда торчал, рослый, слишком длинный, вытянувшийся, — смотрел, откуда наседают, накидываются, расстреливают в упор те трое, в разных машинах, быстрых, налетчики из рейха. У них быстрота самолетная была вдвое шибче, чем у советских, — шестьсот километров делали в час, а Андреева машина всего триста, и то тянула так, когда была здоровой, не подстреленной. Видел искаженные лица, они с бешеного лёта не то что приближались, летели в него, они изрыгали огонь пулеметов, как из глаз. А ведь и у тех, из марта сорок пятого, наверняка не всегда были искажены лица, на кого-то они смотрели иначе, но для него навечно исковерканы они ругательствами, желанием распять, крест-накрест расстрелять его, изничтожить. Они накидывались, наседали, вдоль и поперек прожигая его, пилота, и двух стрелков.
А в ушах свист их ветра, рычание их разворотов, моторовое.
«Ой, мамочка, спаси, спаси меня!»
Расстреляли стрелка-радиста Колю, наискось прострочили совсем еще мальчишку. А в ларингофонах вся его казнь гремела.
Среди все наседавших самолетов — их очереди. И самого Андрея крики пилоту, куда отворачивать машину, как изловчаться. И про себя молитву своей матери не то творил, не то тоже выкрикивал.
И отчаяние, когда увидал уголком глаз, как снесли затылок парнишке-стрелку, чье имя никто из них и не знал, — его назначили в экипаж перед самым вылетом, после того, как объявлена была тревога. И тот парнишка провалился, уже расстрелянный, в люк.
Теперь Андрей перемогался, но вроде б и избавившись от нелепых поднебесных, ампирных ангелочков на потолке, головою, странно гудящей, пробил крышу и взвился в гданьское небо. Есть такие штуковины в существе перебедовавшем, они срабатывают по своим спиралькам.
И все-таки Андрей вырвался из той, былой кадрили ненависти, он перемог и тик, и головокружение, направился к выходу из зальца, где кто-то когда-то что-то, верно, отплясывал. Он, проходя мимо осклабившегося Слупского, все еще стоявшего в окружении уже бывших сотрудников Андрея, невольно подумал: