Голос зовущего
Шрифт:
Ей-ей, это он, Брауер собственной персоной.
Зиедынь, мы ведь тоже не дураки, мы должны знать, глаголет ли твоими устами истина или все та же полсотня горячих.
– Э-э-э, - мямлил Зиедынь, слюни текли по подбородку.
– Вольно, - скомандовал Пятак.
– Господа, - заговорил Карлсон, - насколько я мог заключить со слов уважаемого чиновника с нагайкой, меня обвиняют в агитации. Если это так, прошу мое дело передать в жандармское управление или прокуратуру. Политические дела вне компетенциии полиции, ими занимается жандармское управление в установленном законом порядке.
– Р-р-р!
– взревел Михеев.
– Мы
– Он подсунул к глазам Карлсона согнутую нагайку.
– Таких пташек, как ты, редко удается зацапать, зато уж теперь такой тебе будет закон, язык высунешь, пощады испрашивая, гад, зад, смрад!
– Объявлено военное положение, - объяснил Пятак.
– Вы, Карлсон, разве не знаете?
– Знаю.
– Так вот, законы теперь издает губернатор. Он уполномочил и обязал нас расследовать политические дела.
– Довольно болтать, - вступился Михеев, - у меня руки чешутся. За дело, за дело!
– Мы остановились на боевых организациях, - вставил старичок, писавший протокол.
– Я сам напишу протокол, - вдруг объявил Карлсон.
– Да ну?
– удивился Михеев.
– Да вы вообще умеете писать, Карлсон?
– язвил Пятак.
Полицейские ни с того ни с сего развеселились.
– Не перетрудить бы вас лишней писаниной, - тянул чей-то дьяконовский бас.
– За это полагаются хорошие отступные, - воскликнул другой.
– Пусть напишет о себе всю правду.
– Ты отвечай, что тебя спрашивают про организацию, - ревел Михеев, - и не лезь куда не надо, ишь, писарь нашелся, дрянь, рвань, трань!
– Пусть пишет!
– глухо молвил спавший на диване чиновник. Он даже не повернулся, лежал лицом к стенке, только могучая спина шевельнулась, диван под ним скрипнул, потом чиновник всхрапнул, будто все произнес во сне.
Сказанные спросонья слова произвели магическое действие. Тотчас Карлсону предоставили бумагу и ручку.
"По своим убеждениям я социал-демократ. В Ригу приехал двенадцатого января, а уже тринадцатого января по недоразумению был арестован, потому что не успел отметить паспорт в полицейской части".
– Хорошо, хорошо, - подбадривал Михеев, стоя у него за спиной и через плечо читая написанное.
– А теперь пишите, откуда приехали.
"В Ригу приехал из Двинска".
И подписался: А. Карлсон.
– Ну, знаете, - сказал, обращаясь к коллегам, Михеев, - ничего подобного в жизни не видел. Какова наглость! Если ты, дрянь, в течение пяти минут не признаешься, не скажешь, гниль, своей настоящей фамилии, из тебя, гад, польются сопли, и я собственноручно на твоей спине агитатора истолку в муку протокол!
– Мне нечего к этому прибавить, - ответил Карлсон.
– Где жил в Риге?
– с металлом в голосе спросил Пятак.
Не получив ответа, задал следующий вопрос:
– Кто твои знакомые?
– Где чемодан с бельем?
– Господа, - ответил Карлсон, - я не однажды уже объяснял, в Риге не успел снять квартиру. Знакомых у меня нет и чемодана с бельем тоже.
Двое дюжих полицейских взяли Карлсона под руки и отвели на огороженную барьером площадку.
– Пожалуй-ка, приятель, на исповедь, - проговорил один с усмешкой.
С Карлсона сняли пиджак, рот завязали мокрым полотенцем.
"На чужой роток не накинешь платок", - блеснула в памяти пословица, и еще подумалось, что думать сейчас нужно о чем-то постороннем - я не должен помнить ни одной фамилии, ни одного
Их девять, у них в таких делах опыт, голову пригнули к барьеру, протокол положили на спину.
Сзади кто-то крепко зажал ноги, будто железной скобой перетянули, двое других держат за руки.
Пятак сказал Карлсону:
– Сейчас большой мастер помассирует тебе спину, считай, тебе повезло, парень!
КАРЛСОН РАЗМЫШЛЯЕТ О ДОМОВЛАДЕЛЬЦАХ,
ВАННЫХ КОМНАТАХ, СЧАСТЬЕ И БУДУЩЕМ
Мой дом - моя крепость, четыре барьерных стены, сам я крыша над ними, и град сечет спину. Но куда же девался домовладелец?
Идет жаркая схватка, схватка за деньги и жизнь между домовладельцами и квартиросъемщиками. Делегатов квартиросъемщиков повсюду арестовывают как мятежников, смутьянов, потому что они, простаки, вздумали просить о снижении квартирной платы, иначе говоря, посягнули на кошелек и пузо домовладельца, и уж наверно в камерах полицейского управления отсиживается не одна дюжина таких делегатов.
Домовладельцы поднимают головы, устраивают сходки, толкуют о более решительных, действенных мерах, засыпают губернатора заверениями в своей поддержке. И вот пятого января съезд домовладельцев выносит решение: домовладельцы должны твердо держаться прежних постановлений о квартирной плате, квартирная плата должна вноситься в полном размере и за месяц вперед. В случае неуплаты в срок на квартиросъемщика можно подать в суд, причем генерал-губернатор отдал мировым судьям распоряжение рассматривать подобные дела в двадцать четыре часа, невыполнившие постановление суда выселяются из занимаемых квартир, а в случае неповиновения подлежат высылке в северные губернии страны. Домовладельцы с восторгом голосуют за резолюцию, однако неисповедимы пути господни, и где будет взять им спасительный Ноев ковчег, когда нахлынут воды потопа?
Вода - символ очищения.
Я бывал во многих новых доходных домах для рабочих и видел повсюду одно и то же. Только в квартире домовладельца ванна, у остальных даже сортиры на лестнице, о такой роскоши, как ванна, они и мечтать не смеют.
Изложение.
Домовладелец был грязен, вековая короста покрывала его тело. Измотанный в жестокой борьбе за существование, отощавший в погоне за счастьем, достатком, наконец-то к началу двадцатого века домовладелец обрел то, о чем он мечтал, к чему стремился из поколения в поколение. Присохшей коркой с ним пришли в двадцатый век и несбывшиеся надежды, которые род его копил десятилетиями, а надежды все оставались надеждами, отмирали, так и не сбывшись, и розовые, нежные тельца мертворожденных надежд отвердевали, черствели, каменели, обволакивая своих носителей все более крепкой, все более прочной броней, и со временем сквозь нее уж не могло пробиться ни единого слова сочувствия, ни в одну протянутую ладонь не мог быть вложен грош помощи и ни один скорбящий не мог быть утешен, ибо эти люди не чета каким-нибудь слюнтяям добрякам. И вот теперь домовладелец, бессердечный, неприступный, позабыв обо всех, сидел в ванне, в презрительном величии позабыв и забывая своих страждущих братьев, он, только он, обрел счастье, заковавшись в броню жестокосердия, не желая знать, что броня не что иное, как окаменевшие тельца несбывшихся надежд целых поколений его предков, не сознавая, что и другие жаждут живого, трепетного счастья, так нет же, ему хотелось одному смыть с себя корку грязи, ибо он думал, думал ли он?