Голоса на обочине (сборник)
Шрифт:
– И что?
– Это больная тема. Давайте оставим на завтра, меня, наверное, жена уже разыскивает.
– Тогда на вот, на дорожку. Не торопись. Жена обязана ждать. И протягивает лист из ученической тетради.
– Что это?
– Стихи. Утром спускался в погреб за молоком, посетило.
– А что? – спрашиваю. – Холодильника в доме нет?
– Есть, но мне сноровистее в погребе. Как слезу туда: красота!
Здесь мозги плавятся, а там у меня выше плюс пятнадцати не бывает. Представляешь, как слезу туда, так у меня стихи там рождаются. Народу никого, как в параллельном мире каком. Суеты тоже нет. Я даже часто предлог ищу, чтобы побыть в
– А свет? – спрашиваю.
– У меня свечка там на бочке в блюдце стоит. И бумага лежит, и карандаш. Как кабинет! Полсотни стихотворений написал. Полка с книгами образовалась. Мне из погреба видней. Пишу сейчас одну вещь…
Он взглянул на меня оценивающе:
– Сродни шекспировской! Я взял протянутый листок.
Начал вслух читать стихи:
В чём наша суть? Куда идём? Я вновь и вновь,Как юноша, терзаюсь по ночам:Наш путь по-прежнему не ведом нам.Слабеет дружба, растворяется любовь…Что остаётся? Пред дыханьем ядерной зимы,Пред вечностью? Невольно озираешься: кто мы?Быть может, смысл всему рождаетсяв космической дали?Он в пыль стирается в пути.Его нам не понять с Земли.Когда прочёл, он спросил величаво:
– Как?
– Омара Хайяма читали? – спрашиваю.
– Ну вот! И вы туда же! Читал. И Хайяма! И Фета! И причём тут это? Вот! Опять стихами заговорил! Жена талдычит, она бухгалтер. Авторитет в своей конторе: «Гниломёдов, – говорит, – в тебе, как в твоей фамилии, всего намешано. Хватит уж, почудил за жизнь. Теперь это вот! Графоман ведь! Гра-фо-ман! А хочешь в гении?»
Чепуховину городит. Какой гений? Вон она, простая вода в рукомойнике! Обычная вода! А как она появилась, отчего? Как постарел, так и поглупел. На многое не знаю ответов. Куда ни кинь, во всём тайна! Что такое небо, космос! Всё по воле Создателя? Может! А как возник Создатель? Раньше не задавал таких вопросов. И сходил за умного.
Это ей подруги наговорили про Хайяма, про гения. От невежества. Мне что? Псевдоним, что ли, брать? «Гниломёдов» ей не ндравится!
– Но не очень ново, – осторожно пытаюсь вставить слово.
– Не ново! – он по-молодому дёрнулся. – «Не ново», «было!»
А где было? С кем? Со мной такое впервые! И опять же, твой Омар Хайям в погребе писал? Нет! То-то! Он учёный был, при царском дворе служил. Киномехаником не был, это – да! Успел опять же раньше нас родиться… и сказать раньше… Мне бы его образование! А! Что бы было?! Я поздно себя открыл! Вот в чём промашка! Можно сказать, не промашка, а драма жизни! Не торопись судить, ещё раз прочитай вдумчиво, дома! Вообрази, что не я это написал. Кто-то другой, незнакомый и далёкий… Дело-то какое? Надо узнать себя, успеть. Сегодня живёшь, а завтра раз – и нет тебя… бобина кончилась…
…Домой я уходил не только с этим стихотворением. Вручил он мне на суд недавно законченную
Задание не из простых, учитывая наши дружеские с ним отношения. Знаю, как непросто делать свои суждения о рукописях близких знакомых.
Вспомнилась его усмешка: «Мне из погреба видней».
Ночной рейд
Зачем наговариваешь лишнего? Мол, сатрапы, гаишники эти!.. Есть, конечно! Но и свои они ребята. Как есть свои. Понятные. Вот послушай.
Еду я как-то на своём «жигуле» в первом часу ночи. Тороплюсь! Улица пустынная. Никого. Ни машин, ни людей. Один.
На перекрёстке красный свет загорелся. Ну, что? Глупо время терять!
Проскочил! И только свернул налево: вот они, нарисовались, сатрапы эти. Двое, блин.
Остановили.
Взял старшина мои документы и, не глядя, радостно так:
– Нарушаем!
– Так ночь, – говорю, – глухая. Ни души. Было бы днём, – лепечу своё.
Старшина зычным голосом:
– Правила движения на круглые сутки написаны! Вопросы есть? Ну, какие тут вопросы? Прав старшина.
– Просьба, – говорю, – есть. Отпустите. Первый раз такое.
Поспать хотелось успеть. Завтра с утра в смену.
– Первый – не первый, гадать не будем! И штрафовать торопиться не будем! Погодим, раз просишь! Ты вот подбрось нас в отделение. Там видно будет.
Повёз я их. Куда деваться?
Велели подождать малость. И ушли.
Жду. Пока ждал, дал себе зарок: сроду на красный больше не поеду. Урок получил.
Вернулись они. Торопятся. Уже втроём. С капитаном.
Капитан здоровый такой, пухлый. Усики рыженькие на поросячьем рыльце. Ну, весь свой, как мой старший дядька Володя. Только тот пониже ростом.
Как я понял из разговора: у них, видишь ли, рейд был по городу.
– Развези, – говорит старшина, – по домам. И будешь свободен. Сам понимаешь: отдохнуть надо, утром – к восьми.
Понимать-то я понимаю, но… Куда, блин, деваться? Повёз.
На первом же перекрёстке красный свет загорелся. Я по тормозам. Стою.
– У тебя что, бензин кончился? – удивился капитан. Голос у него бабий, визгливый. От такого хорошего не жди…
– Но ведь красный горит, – говорю.
– Так третий час ночи! Ни души вокруг! Гони, спать охота… – капитан уже не удивляется. Он гневится!
– А как же правила движения? – говорю. – Они же на круглые сутки!
– Ну и мямля! Не понимает ситуации, – нахмурив белёсые брови, скороговоркой продолжает своё капитан.
И к старшине:
– Где вы такого подцепили? Вечно что-нибудь!.. То понос, то золотуха! Накажу вас обоих!
Я включил скорость.
Приказ
Будто записано где про меня, что живым мне вернуться с войны.
Сколько раз на волоске жизнь моя висела, а вот, поди ж ты, как всё оборачивалось кажный раз.
Вот такой случай был.
Тянули мы связь. Команда, чтоб к девятнадцати ноль-ноль она была. Хоть застрелись! Идёт обстрел со стороны немцев. Наелись мы грязи. Впереди – столбик какой-то, около полуметра, ну чуть поболе. Дальше через полсотни шагов куст темнеет.
Ваня Орешкин не дополз с проводом до того столбика, лежит.
Завалился на спину, подвернув под себя ногу. Наповал сразил фриц.
Наш лейтенантик молодой с мелкой такой головой и большим кадыком командует:
– Захаркин, вперёд!