«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности

Виноградский Валерий Георгиевич

А ее мужик, Николай Мажула, – он непонимающий человек. Он – такая человечина. Он заболел, рак почки. Я его тягал по всем врачам, в Краснодар, машиной. Если бы я ездил каждый день по городу, я бы был привыкший. Но я к этой езде не привык – там надо быть очень внимательным. Когда мы едем в Краснодар с ним, – то на комиссию, то на анализы – я заезжаю всегда в Тимашевку и там заправляюсь, 93-м бензином. Он платит. А почему 93-м? Потому что с перекрестка можно хорошо стартовать только на 93-м бензине. Он приемистый, мощный. А на 76-м ездить плохо – на нем и с перекрестка быстро не уедешь, и не перестроишься, и не обгонишь. Если у меня был навык городской езды, я бы и на 76-м мог гацацать. Но в городе на 93-м надо ездить. Обслуживал я его исправно. А он, вместо того, чтобы «спасибо» говорить и кланяться, на очередной попойке нажрався и каже: «Мишка, богач хренов! Ездил, с меня деньги тянул на бензин! Видите ли, его только 93-м заправлять изволь!..» Меня на этой пьянке не было, но мне про такие его слова моментально доложили. Я прихожу к нему и говорю: «Сволочь ты, Мыкола! Больше никто! Больше ко мне не подходи!» И он после этого в Новоминской лежал, ногу поломал, – я к нему не прихожу. А Шура не обижается на меня из-за этого. Она понимает. Она говорит: «Вы там хоть раком повставайте, но к нам с этими отношениями, с этой ругней не лезьте!» То есть она своего Миколу за это тоже осуждает. И Дуся так же кажет. Так что наши отношения с Мажулой – это только эпизод в наших семейных отношениях. И Мажула через это вылетел из нашего клана. Его нет. Он в «неприятели» перешел. (Смеется.) А Шура и Дуся все семейные вопросы автоматически решают. Взять ту же самую заготовку кормов. Достать где-то, своровать что-то – все это идет у них только вместе. Шура – родная сестра с моей женой. Они – близнецы, у них похожие характеры. А вот если убрать Шуру? Ну, чтобы это сильно отразилось на моей семейной жизни, этого нельзя сказать. Если бы, скажем, она уехала из Привольной, ничего вроде страшного. Как жили, так и будем жить. Но для моей жены это будет потеря сестры, близкого человека. То есть это будет для нас моральная потеря. А что касается потерь материально-воровского плана – это ерунда. Этим возможностям мы замену скоренько найдем. Не будет Шуры – будет какой-нибудь Вася! Не будет Васи, – взял бутылку самогонки, поехал на огород, там будет дядя Гриша. И он нам картошки с капустой через верх нагрузит. Но если Шуры не будет, это скажется на нашем семейном моральном климате, обязательно. До кого побегти?!. Мы в тесном семейном кругу настолько друг другу осточертели за эти 30 лет, что пойти к родному, но живущему отдельно человеку – это для души отдых и маленький праздник. Так что здесь главное – морально-родственные связи. И Шура эту моральную роль выполняет. На данный момент у них с Дусей – и правление, и администрация, и решения, и заседания. Понимаешь? Просто чтобы не замыкаться в кругу семьи, чтобы в нем не зацикливаться, нужны в семье такие окна, как Шура. Можно что-то сказать, что-то обсудить, что-то по-новому увидеть, что-то новое услышать. Можно обменяться информацией, получить поддержку, одобрение, или же умный совет. Или предостережение. Взять те же самые финансы: или бежать к кому-то, чтобы денег занять (а сейчас то ли дадут, то ли нет, неизвестно), или обратиться к родному человеку, к сестре. Эта финансовая связь с ней как-то надежнее и проще. Все-таки родственные связи есть родственные связи. Жена, Дуся, с Шурой больше всего общается. Вопросы кастрюль, ведер, огурцов, картошки – это их проблемы. Скажем, у той уксуса нет. Она бежит к сестре. А у этой нет приправы какой-то. Она тоже бежит до сестры. Вот, Шура выписала на ларек картошки, никому не слова еще не говоря, приходит и кажет: «Дуся, я завтра привезу картошки…» Это ж тоже много значит – своевременная информация. А с Николаем Мажулой, свояком, раньше мы дружили. В основном семьями. Всякие такие дела решали, домашние. Покуда я мог пить, покуда я мог с ним собутыльником быть, я с Николаем общался. А потом я бросил эту вредную

привычку – пить. Ну, тридцать лет я по командировкам ездил. Можно было там спиться или нет? Да! А потом все это у меня на второй план отошло. Тут вот что надо сказать: Николай в наших былых отношениях был лидером. Потому что, во-первых, он немного постарше. Потом, – он раньше меня купил тяжелый мотоцикл. Я такой купил только через полгода после него. Он купил его с рук, я же купил на базе. В то время достать тяжелую технику было очень непросто. И то, что я купил мотоцикл на базе, это его задело. Его утешало только то, что у него у первого мотоцикл появился. Потом я покупаю «Запорожца», на базе. А достать тогда машину тоже было проблемой. Он полгода после этого обходил меня стороной, зубами скрежетал – завидовал мне. Потом он покупает «Москвича». Его сестры муж получил от колхоза право вне очереди «Москвича» купить как премию, за хорошую работу. Муж вскоре умер, и этот Мажула забрал у нее «Москвича». И мы с ним стали «не разлей вода». Он приезжал, мы эту машину налаживали, лазили. Он меня перепрыгнул с этой машиной, и сразу добрый стал. Начал строиться, я к нему ходил. Он гордый весь из себя. На меня так покровительственно смотрит. Теперь – я себе машину покупаю. Кончаю стройку дочке. И Мажулу как рукой от меня отбило! Мало того, он говорил, завидуя мне: «Стеклянный хрен ненадолго!» Мол, машина долго не проживет моя, потому что я ее сыну и зятю даю. И прибавлял: «Мишель показухой занимается…» Я сначала все Женькины деньги впрыснул в дом Наташи, а потом сказал ей: «Дочка, не обижайся, – у тебя крыша над головой имеется. И теперь все, что у меня есть, я использую для того, чтобы для Женьки, для твоего родного брата, машину купить». Я вроде неглупого десятка человек, хотя так о себе говорить не следует. Но когда я зарабатывал деньги – деньги, а не копейки! – я старался Наташу учить. Наташа не знала нужды в деньгах. У ней всегда хватало и на кофе, и на шоколадку, и на кино. Когда она в Красноярск поехала по распределению, я тоже старался ей помочь. Чтобы она не в общежитии жила, а могла отдельную квартирку снять. Она это и сделала. И хорошо получилось, потому что она познакомилась там с Юркой Козаком, и они были там вместе. И я так – и Наталке, и Женьке, и себе. Допустим, получал я 350 рублей.

50 рублей себе оставлял (Дуся их на свою книжку клала), а остальные клал детям. И у Женьки накопилось 14000 рублей, еще теми деньгами. Это две с половиной машины. И какая была мысль: Женька отслужит, женится, и машина у него в гараже стоит. Наталка выучится, замуж выйдет, – машина в гараже. А уж из этих двух машин я одну-то изредка возьму, в Каневскую съездить. Или в больницу. А Мажула свою машину никому не дает. Даже сыну. У него та машина уже чуть ли не сгнила. Он не дает даже подойти сыну к этой машине: «Сначала ты ее заработай!..» И его сильно бесило, что я так легко к машине отношусь, сыну ее даю, зятю. Такие люди, как Мажула, часто в станице встречаются. Хотя это и не типично для наших мест, но такие люди есть. Вот ко мне недавно Сулименков подъезжал. Мы с ним когда-то работали вместе. Его сыну сейчас 33 года, парень работает, женился. Тянется, строится. А отец его получил акции газпромовские. Потом он эти акции продал и купил себе машину, «Ниву». Мебель у себя в доме поменял. Представь себе, все это он сделал в 65 лет. И когда Женька разбил нашу машину, Сулименков встречает меня в бригаде и говорит: «Я, оце, дывлюсь на тебе, – чи ты такий дурак, чи ты жизни вообще не понимаешь!..» Я его спрашиваю: «А в чем дело? На каком основании ты так считаешь?» А он мне: «Что ж ты машину доверяешь этим засранцам молодым!?» Я ему: «А что же это мне машину сыну не доверять? Это ж его машина, по существу…» – «Как это его машина?» – «А так! Это его машина. Он ее разбил, и пусть делает с ней, что хочет…» Так этого Сулименка от моих слов чуть ли не перекоробило. И он понес: «Да чтоб мой хлопец к моей машине подошел! Да я его так погоню от нее!» Я ему: «Опомнись! Ведь 33 года мужику, семья тянется, колотится, а ты его от машины гонишь! Ну на хрен тебе эта машина, старичелло!? Ты что, ее в могилу с собой потащишь?..» Мы же все этой машиной распоряжаемся, семейно. Надо Юрке ехать – протянул руку за ключами и погнал. Так же ж и я, так же ж и Женька. Надо – бери. Машина-то наша для нас не цель, а средство. Средство передвижения. Ведь тот же Женька знает, если батька взял машину и поехал, то машина принесет какую-то пользу. Батька на ней что-то зробе, куда-то сбегае. Ему она нужнише в данный момент. Нужнише, чем ему, который поедет просто так, покататься, или к подружке, или до друга. У него эта потребность не первостепенная, а если батька машину взял, так это нужно, значит. Так же ж и Юрка! Он так же жизнь понимает, как я. А с Николаем Мажулой мы разошлись. Понимаешь, это все произошло из-за его характера, из-за его завистливости. Мы с ним сейчас совершенно отношений не поддерживаем. Только здороваемся. И то бывает, что я его увижу и отвернусь. Пошел, мол, ты на хрен!.

Мы только что прочли эпизод из рассказа о семейных кругах, который по характеру несколько выбивается из прежнего повествования Михаила Голуба. Он и сам говорит, что Николай Мажула теперь «в неприятели перешел», – в тот круг, который вынесен прочь из общего рисунка сети. Но эпизод все же приурочен рассказчиком к «ближнему кругу». Причина этого – своеобразная фигура свояченицы Шуры. Здесь интересно не столько феноменологическое наполнение этого фрагмента, сколько то, как трансформируется его дискурсивное устройство. Оно становится более многослойным, еще более заряженным той оценочно-рациональной логикой, какую мы наблюдали выше, в рассказе о бабушке Даше. Причем эта логика усложняется за счет сознательного и продуманно-трезвого взвешивания роли Шуры в семейной повседневности Голубов. Эта роль очень важна, хотя вполне восполнима в ее прежде всего неформально-экономической, материально-хозяйственной проекции. И в то же время она уникально-незаменима как продуктивно действующий инструмент панорамирования общей жизненной картины, каждодневно встающей перед одними и теми же глазами. Как возможность обновить и, как теперь принято выражаться, «перезагрузить» рутинность станичных жизненных практик, «чтобы не замыкаться в кругу семьи, чтобы в нем не зацикливаться…». Вряд ли подобного рода дискурсивные ходы можно было отыскать в рассказах крестьянских «отцов». Не исключено, что это один из элементов определенного, идущего из нынешней жизненной толщи, сигнала трансформации базовых характеристик традиционной семьи. В современных городских семейных практиках подобного рода позиции уже достаточно устоялись. Здесь уже давно понято и принято то, что с оттенком облегченного изумления констатировано Михаилом Григорьевичем: «Мы в тесном семейном кругу настолько друг другу осточертели за эти тридцать лет, что пойти к родному, но живущему отдельно человеку – это для души отдых и маленький праздник». «Родной, но отдельно живущий человек…» Это оценивается в нынешней деревне как неоспоримое благо – что же говорить о городе! Почуяв такое социальное настроение, современные девелоперы неслучайно и весьма активно переходят на реализацию проектов, где подавляющую долю составляют небольшие однокомнатные квартиры. В сельских южнорусских регионах роль такого отдельного жилища отдаленно играли летние кухни. Но и в этом случае семья пребывала в традиционной социальной «тесноте». Читателя также может заинтересовать вставная новелла о «транспортных перипетиях» станичников. Что здесь интересного? То, как они изложены. Здесь простодушно, но точно, в переплетенных, взаимоподдерживающих подробностях воспроизведена история человеческих отношений, замешенная на поединке тех свойств характеров, которые обозначаются формулой «умение жить». В условиях преимущественно гемайншафного станичного социума «умение жить» – не столько индивидуальная способность субъекта, сколько классическое социальное действие, в котором на авансцену выдвинуты его ценностно-рациональные и аффективные моменты. Примечательно, что такое действие описывается не иначе как в дискурсе первичной, детской по тону, амбициозности. И здесь оказываются существенно важными не столько попеременно лидирующие приобретательские поступки соперников, сколько зуд победительного, опрокидывающего, буквально «затыкающего рот» партнеру, речевого оснащения, суммирующегося в дискурсе ритуального унижения, и хотя и не смертельной, но больно задевающей за живое брани. И эти дискурсивные параметры удивительным образом преемственны речевым манерам крестьянских «отцов». Можно сказать, что это неистребимый, уходящий в древние коммуникативные опыты, приправленный перчинкой нынешних сленговых формул, способ выстраивания дискурса повседневной полемики, рутинной соседской ругани, а по сути – укрощенной публичной войны.

Виктор Бородин, друг

Раньше мы были с ним, как говорится, «не разлей вода». Спали вместе, пили вместе. Если я где-нибудь хоть сто грамм водки найду, я иду до Виктора и разливаю эту стопку пополам. А если он найдет где-то бутылочку вина, – он до меня бежит сломя голову. Рыбалили вместе. У нас рыба тоннами перекручивалась. Снасти общие были. Если он попадет к рыбинспектору (а тогда самый большой штраф был 25 рублей), он прибегает и говорит: «Попался я к Марченку! Четвертак штрафа выписал…» Я вынимаю двенадцать рублей – на! Чтобы и штрафы платить пополам. И жены наши меж собой дружили. На каждый праздник встречалися. И вот случилось, что наши жены работали вместе в бригаде. Как-то раз зашабашили, кому-то машину зерна нагрузили, хозяин поставил магарыч, пару бутылок, закуски, в бригаде выпили и разбалакались. И моя жинка пошутила. Ну, не то что пошутила, а фразу такую сказала. А в это время кому-то надо было из бригады домой срочно смотаться, видно, к детям, после школы их покормить, что ли. Тогда же буквально сутками на току люди работали! А Анюта, жена Виктора Бородина, сказала той женщине, которая домой собралась бежать, от стола: «Ничего не станется с твоим домом, без тебя управятся!» А моя возьми, да и ляпни: «Конечно, – у тебя, Анюта, детей нема ни хрена, так тебе и бай дуже!» А они с Виктором так хотели детей своих иметь, лечились, по санаториям ездили. И, главное, такой тут парадокс – врачи говорят, что и она может рожать, и он способен делать детей. Но вот прожили тридцать лет, и она ни разу даже не забеременела. И вот в такой момент ей было сказано такое слово моей Евдокией! «У тебя детей нет, тебе и бай дуже, – так нехай молодица до деток бежит!..» И все! Расторгнулся союз женщин! Эти слова Дуси оказалися смертельной обидой для Анюты. Хотя моя потом и просила извинений, – «извини, мол, просто так, сдуру выскочило это у меня! Но мы же свои, – не обижайся, пожалуйста!..» А та ни в какую! Назад возврата не получилось. А мы с ним продолжали дружить, с Виктором. Но уже не так. Понимаешь, – когда жены в ссоре, то это и на мужчин передается. И хоть я к нему ходил, выпивал, он ко мне заглядывал, выпивал – уже все это было не то! Атмосфера прежняя исчезла! И потихоньку мы начали отходить друг от друга. Хотя, когда он недавно лежал в Краснодаре в больнице, и его облучали по поводу рака губы (он бензина соснул из шланга), я ездил к нему «Жигулями», проведывал его. Это было два года назад. И сейчас мы с ним встречаемся, друг другу даем зарядные устройства, аккумуляторы. Но это делается вроде бы как по инерции. По старой дружеской инерции. А на самом деле – он объезжает меня, а я объезжаю его. Никаких нет у нас общих точек. Отделились мы. Просто он бывший хороший товарищ. Хотя у меня половина Привольной ходит в хороших товарищах.

Так что из-за одной необдуманной фразы может дружба порушиться. Хотя тут и Дусю мою можно понять – она ж не из злого умысла это сказала. Она вроде как по-свойски это ляпнула. К тому же они были выпивши, после шабашки. Но Дуся в точку попала. И это произошло в компании. Скажи она это тут, в доме, – не было бы никаких проблем. Я уверен! А так-то это получилось при публике, в разгоряченном состоянии. И она рассерчала. Навсегда, видно.

В этом эпизоде рассказано о конкретном, досадном, нерасчетливом словесном озорстве жены Михаила Голуба, Евдокии Ивановны. Я был знаком с этой доброжелательной, улыбчивой хозяйкой и, конечно, огорчился, выслушав рассказ об этом происшествии. Разумеется, никакого желания обидеть («злого умысла…») у Дуси не было. Так уж вышло. Однако друг Голуба Виктор Бородин, вначале уверенно размещенный рассказчиком в «ближнем круге», фактически выпал из него. И это можно понять – так получилось. Но если подняться над этим мгновенным социальным пейзажем, чтобы смягчились его краски и сгладились зазубрины, можно различить главное: в этот, незаметный со стороны, клубочек частных человеческих отношений изначально вплетен чуть ли не главный нерв крестьянского мира – его заведомая общинность. Мы в очередной раз можем ощутить здесь сквозную его пронизанность гравитацией архаичных социально-этических норм, предполагающих заведомую неспрятанность даже самых тонких, весьма деликатных отношений. Этот мир не смущается их грубоватой прямотой. Действительно, «от людей на деревне не спрятаться», как сказал поэт. Крестьянский народ тоже не раз высказался по этому поводу. «На чужой роток не накинешь платок». «Сказал красно – по избам пошло». Но еще важнее оказывается здесь чуть ли автоматическое срабатывание того социального механизма, суть которого запрятана в народном афоризме «На миру и смерть красна». Но смерть – лучше, чем публичная насмешка. Так что в случае с Анютой этот механизм дает обратную отдачу, проворачивается грубым противоходом – и «на миру», в колхозной бригаде, эта обида приводит к смертельному вакууму в отношениях. Неосторожное словцо мгновенно разрывает давно притершиеся связи. Это крушение покачнуло и дружбу Голуба с Виктором Бородиным. «Атмосфера прежняя исчезла». «Отделились мы». Так бывает – в деревне. А возможны ли такие коллизии в городском коммуникативном пространстве? Конечно, вовсе исключить их нельзя, но опыт подсказывает – вряд ли. Дискурс предупредительности и аккуратно-осторожной, систематически неискренней любезности и обходительности вполне эмблематичен для городской гезельшафтности. И это понятно: ведь общего городского «мира» фактически не существует. Есть частные, разъединенные, «мелко нарезанные» социально-профессиональные, социально-культурные и иные жизненные пространства с принятой в них специализированной, неведомой для чужака, цеховой этикой. В таких бытийных зонах вырабатывается свой язык и тщательно настраиваются определенные дискурсивные тональности. Но вся эта специализированная манерность тотчас редуцируется и усредняется до дискурса осторожной отрешенности и охлажденной вежливости, когда такому, «профилированному», человеку случается оказаться – не в «мире», «мира» нет, он распылен! – в общедоступной городской среде, где все люди равноудалены и чужды друг другу. Тут уж если не пихаются, и не ходят по ногам – и того довольно! В сельских же мирах дискурс прямолинейности и бесцеремонного вторжения во внутрисемейные и приватные пространства – не диковина. Об этом и рассказ Голуба, записанный почти двадцать лет назад. А вот совсем свежее свидетельство, – интересный журналистский очерк о современной деревне и, в частности, об Александре Б., горожанине, переехавшем на постоянное жительство в эту деревню, живописце и фотохудожнике. Цитата: «Александр не скрывает, ему трудно понять деревенских, контакта не получается: “Ты с женщиной, а к тебе без стука заглядывают: ты че делашь?” Пока не совпадают и его с соседскими представления о прекрасном: “Нарисовал: росинка висит на пихтовой иголочке, а они недоумевают: ну и че?..”»^[42].

Юрий Иванович Козак, муж дочери (зять)

Козак Юра – это мой зять. «Дорогой зятек…» Знаешь, я ведь одно время из дома его выгонял. Вот какая амплитуда отношений! А поначалу отличные отношения у нас сложились. Единственное, что я в нем не принимал – это водку. Он попивал сильно. Я вспоминаю свою жизнь до 1994 года, когда все мое личное пьянство обрезалось. Я тогда понял, что без водки мир намного понятней. Хотя и много я упустил. Если бы я выпивал до сих пор, у меня бы было намного больше друзей. И мне было бы намного проще что-то достать. В этой проблеме – «достать» – было бы намного больше людей завязано. Чем больше людей знаешь (а людей в России знаешь преимущественно через выпивку), тем проще «достать». Все равно – что именно «достать». Проще! Взял бутылку, поехал, выпил и достал. Даже так: встретился с человеком в центре станицы, взял бутылку, выпил. А через некоторое время встретился с ним, и узнал, что он работает в саду сторожем. Ты едешь к нему, берешь бутылку, и он с тобой уже запросто садится. Запросто! Потому что он знает, что приехал Мишель, и что с Мишелем он когда-то глыгал (пил. – В.В.) в парке. Приехали, выпили и делаем дела. То есть глина наших отношений к этому моменту у нас изрядно размята. Бери и лепи. А когда приезжаешь к незнакомому человеку, привозишь бутылочку, все равно мнешься. И он мнется: «Да что мне твоя бутылка! Мне моя работа дороже твоей бутылки!..» И начинаются пустые разговоры, ты объясняешь свою нужду. Тары-бары. А если этот человек не приволянин, то ты свой вопрос иногда и не сможешь решить. Тогда начинаешь кого-то подключать. Выходишь на него через людей. А этим людям тоже ж надо бутылку ставить. Это, вроде, мелочные проблемы, они решаемы, но время-то идет. И из этих проблем, получается, складывается жизнь. Но это если ты сам не пьешь. А если пьешь, то проблем нет. И если вспомнить, закрыв глаза, сколько ты потратил денег на водку, сколько через нее потерпел убытков, сколько ты испытал неприятностей, как семейных, так и по работе, – то чаша весов все-таки перетягивает в трезвую жизнь. Ведь я те же самые проблемы решаю сейчас без водки. Конечно, они немножко сложнее даются, но все же успешно решаются. И я все вижу, когда трезвый. Я вижу жену, я вижу внуков, я вижу, что делается в доме. Мир без водки понятней, прозрачней и красивей. Хотя жизнь наша не очень-то красивая.

И вот у нас с Юрой сложились такие отношения. Я ему както сказал: «Будешь пить, – ты мне никто!» Может быть, это сказано грубо, но это так. Юра парень общительный и дружеский. И когда он здесь начал жить, начал людей узнавать, к нему потянулась вся эта самая алкашня. Если по правде говорить, в то время это было даже полезно. Потому что скотник, с которым ты не пьешь, он тебе не даст кормов. Он лучше себе домой корма повезет, до своих свиней. А тот, который любит заложить, и если с ним выпить, – то он тебе не только кормов насыплет в твои мешки, он тебе и свою пайку отдаст. Он выпил и ему ничего не жалко. Особенно колхозного. Так что он выпил с Юркой и кажет ему: «Забирай и мой мешок, вези его до дому! Привезешь еще бутылку…» Так вот Юрка и привык квасить со скотниками. К тому же у него характер не такой, как у меня. Если я выпил, то я лягаю спать. А Юрка – наоборот, он любит колобродить. Но он через эту пьянку много кормов домой привозил. И хозяйство у него начало подниматься. Это очень важно. И я его тягал с собой везде, знакомил с нужными людьми. Чтобы он быстрее входил в эти питательные круги. Чтобы все знали, что Юрка Козак – зять Голуба. И он сильно подняться смог за это время. Сейчас, когда у него второй сын родился, он немножко тише стал колобродить. Ему сейчас нужно три дня гацацать, а потом он враз утихомиривается. Месяца на два-три. У

нас был сильный конфликт, я его выгнал, и он даже купил билет в Молдавию. Он оттуда. Но тут появились братья мои, на счастье, – они нас помирили. И с тех пор он никогда на Наталку голоса не поднимал. Он сейчас все в дом тащит. И через него хозяйство поднимается, потому что он умеет воровать. Он денег дал на починку разбитой машины. И он серьезно вошел в семью. Я сейчас понял, что лучшего зятя мне не найти. Сейчас у нас отличнейшие отношения. И вот в чем это может проявляться. Если на ферме ночью заболела корова, или дохлятину надо вывезти в скотомогильник, или на бойню отвезти, – всегда едут за Юрой. Его вызывают, потому что он технику держит в ограде. У него новый трактор, и он его бережет. Так вот когда его вызывают, он не едет на ферму мимо моего дома. Хотя здесь у него прямой ход. Он – объезжает. А почему? А вот почему: я знаю, как его трактор работает, и могу его шум отличить из тысячи других. Когда он пьяный на том тракторе гацацав, я просыпался, и уже заснуть не мог. Я знал, что это он поехал. И переживал за него. Сейчас он не пьет, но по ночам на тракторе ездит – по делам. И чтобы меня не тревожить, и не напоминать мне о старых своих грехах, он ездит вкруговую. Чтобы меня не разбудить. И это мне приятно. Сын Женька, ему 26 лет, но при мне он не курит. И это тоже приятно. Но это не надо понимать так, что мы вылепили Козака сами. Юрка и по воспитанию был таким. Но он попал в чужую среду и попытался через водку решать все свои проблемы. Через водку, через свой молодецкий характер. Я же старался его перекрутить, внушить ему, что не в водке счастье, и что кулаками мало что возьмешь. А надо решать вопросы через правильный подход к каждому человеку. И через то, чтобы найти себе хороших друзей, которые могут тебе помочь. У него сейчас начинают вырисовываться понятия выбора. То есть совсем другие понятия по сравнению с теми, которые были в Молдавии. Что он имел на родине? Там вопросы решаются только через родственные отношения. Как там решаются вопросы? Если взять председателя колхоза и дойти до самого бедного колхозника, – в каждом можно сыскать родственные гены. В семье Юры все было завязано на отце. Он был заслуженный механизатор МССР. И там были чисто межчеловеческие отношения. Юра Козак к этому привык. Но здесь, на Кубани, – отношения совсем другие! Здесь надо создать благоприятную для тебя атмосферу. Здесь она не висит в воздухе, как в Молдавии. Как сейчас у него связи вырисовываются? Это я только тебе скажу. Смотри: бригадирша с мужем довольно часто приезжает к Юрке домой. Также и Юрка с Наталкой ездят до них. Ветеринарша, – что та, которая работает на ферме, что та, которая работает в центральной конторе, – тоже ездят к Юрке с Наталкой. Иногда приходит ко мне, говорит: «Батя, дай машину! Мне надо ветеринаршу свозить в Каневскую…» Ребята, которые на ферме работают, тоже контактируют с Юркой. Например, Вовка Мартынович, который дал Юрке пилу – дрова попилять. Они почти не выпивают – только по праздникам. И вот вырисовываются такие контакты, которые заквашены не на пьянке и не на «гацацанье», а на деловых связях. И пьянка уходит на второй план, а на первый выходят именно деловые отношения. Отношения, которые приносят выгоду семье и которые можно превратить в деньги и в корма. Раньше Юрка пил по мелким поводам. Мешок корма ему дали – он пьет со скотником. Мешок семечек дал комбайнер – уже пьянка начинается. Поехали с кем-то на рыбалку – опять пьянка начинается. Тут как получается? Надо все нужные связи в систему приводить. Все делать по-умному, по-душевному. Допустим, взял два мешочка кормов. Один мешочек везешь бригадирше. И никто об этом не знает. И бригадирше приятно. Поэтому она ему доверяет, и у него появляются уже не воровские, а более спокойные и законные возможности, чтобы присвоить себе очередную порцию кормов. Это не то, что «украл-убежал». Это так: «украл и отдал», «украл и поделился». Но при этом ты знаешь, что буквально завтра же ты и себе возьмешь, сколько тебе надо. И тебе не треба прятаться, не надо глаза убирать. Тебе не надо бояться и поить кого-то сразу же, здесь, на месте. Бригадирша в этом разе видит, что на Юрку можно положиться. Что он не выпьет и не продаст. И что он не будет болтать об этом источнике. Кочегура, председатель наш, когда был помоложе, часто собрания общие проводил. В клубе. Говорил: «Вот, поймаешь человека с ворованным. И при этом знаешь, что у него двое или трое детей. Что жена у него тоже работает в колхозе. Дети учатся. Вот он взял этот мешок, несет его домой. Вот его поймаешь, и, верите ли, рука не поднимается его наказать! Хотя я и обязан это сделать – я руководитель хозяйства. И за воровство я буду карать безбожно! Но на такого человека у меня не поднимается рука. Но есть и такие – тащат, везут, меняют на водку, пропивают колхозное добро! Продают, напиваются, на работу не ходят. Там – корова задушилася, там – телят покрали. А они возят, воруют. Так вот из-за таких тварей я и безобидного человека наказать вынужден! Но рука не поднимается…» Так что он наказывал, но помаленьку. А других он наказывал так, что этот мешок выходил этому хаму боком. Так и тут. Ведь Юркино хозяйство – это тоже маленький колхозик. Если он выпил, то к нему мгновенно присасываются всякие-разные пьянчужки: «Юрасик, привет!» И пошло дело – трактором по станице ездят, водку с джамуром жрут. Но потом это прекратилось. И даже я с ним сейчас стал пиво пить, – чтобы сбить у него былую охоту к компаниям. Он свинью зарежет, сдаст, деньги выручит, и мы с ним берем пива, и это дело обмываем. До вечера. А потом я вижу, что он размяк, на дворе уже темно, и он уже никуда не пойдет от семьи. И хотя пиво мне тоже вредно, я терплю. Но я его воспитываю так – обмываю с ним свинью и одновременно отсекаю от него пьянчужек. И он начинает переламываться. Он начинает становиться коренным членом семьи. И я Юрку уже не делю с Женькой, со своим родным сыном. Потому что все основные вопросы я решаю сейчас с Юркой. А с Женькой я решаю второстепенные вопросы. Крышу перекрыть, что-то отремонтировать. И так далее. А с Юркой мы решаем все принципиальные, финансовые и снабженческие вопросы для нашего маленького семейного колхоза. Так что эти главные функции ложатся сейчас на молодое поколение. Старики вылетают из связей, а молодежь в них постепенно входит. Так что сейчас Юрка у меня – на первом месте. Даже братья отодвинулись на второй план. С ним уже приятно разговаривать, по-серьезному. Как с мужчиной, с хозяином. Я его продолжаю воспитывать. Втолковываю ему, что не с каждым можно и нужно пить. Если скотник берет корма и тебе сулит – не бери с ним! Пусть они берут, пусть они тащат. Дождись своего часа, и бригадирша сама тебе от склада ключи даст, и ты возьмешь столько, сколько тебе надо. И никто про это знать не будет – ни сном ни духом. Сейчас народ такой: когда кого-нибудь припрягут, когда схватят за задницу, он вмиг сдаст своих подельников. Сдаст того же Козака! А зачем ему такие проблемы?! Зачем ему такая слава?!

Рассказ Михаила Григорьевича об истории отношений с зятем Юрием – это, в сущности, «роман воспитания», крохотный, незамысловатый, однако содержащий многие важные протоэлементы этого жанра. М. М. Бахтин, исследуя проблематику романа воспитания, сформулировал основной ее критерий – «освоение реального исторического времени и <…> образ становящегося человека»^[43]. Далее М. Бахтин говорит, что «становление человека <…> зависит от степени освоения реального исторического времени»^[44]. Коренной приволянин Михаил Голуб берется помочь приехавшему из Молдавии молодому парню освоить «время – пространство» здешнего крестьянского мира. И здесь мы можем наблюдать развитый, обоснованный, наполненный примерами из собственного опыта дискурс – не столько увещевания (эмоционально-разогретого, даже порой проповеднического, какое здесь вряд ли уместно), сколько дискурс обдуманного, ладно и натурально выстроенного доведения до сознания зятя Юры весьма специфических, заметно освобожденных от распорядительного морализаторства, аргументов. В нихто и приоткрывается незаметное для постороннего человека, внутреннее, «подстилающее» устройство хозяйственного, организационного и социального «времени – пространства» постколхозной кубанской станицы. Воспитывая «зятя Юру», Михаил Голуб, в сущности, дискурсивно овладевает базовыми параметрами заметно модернизированных практик приобщения к ресурсам крупхоза – здешнего аграрного ЗАО. Для этих практик уже не характерна панибратская, вволю омытая местным самогоном, вольница еще недавно господствовавших экономических порядков, когда, – как с бесшабашной обреченностью сказано народом, – «все вокруг колхозное, все вокруг мое». Теперь уже это бывшее «все» рассовано по частным запретным отсекам, доступ в которые требует специальной призванности и воспитанности, предполагает особый рисунок повседневного поведения. Таким образом, здесь уже не впервые крестьянские «дети», отталкиваясь от дискурсивного наследия «отцов», демонстрируют новые дискурсивные форматы. Их можно назвать дискурсами «прочесывания мира». Иначе говоря, спроектированного в слове и затем переходящего в систематические социальные практики способа упрощения мира, его чистки от извивов и сложностей. Именно об этом слова Голуба: «…вырисовываются такие контакты, которые заквашены не на пьянке и не на «гацацанье», а на деловых связях. И пьянка уходит на второй план, а на первый выходят именно деловые отношения. Отношения, которые приносят выгоду семье, и которые можно превратить в деньги и в корма…» Эти отношения, конечно, феноменологически однообразны, скудны и, как правило, однолинейны. Они, в противовес ушедшим в прошлое разудалым практикам, обесцвечивают многообразие мира. Но мир этот сохраняется в его генпланах и базовых чертежах. Потому что крестьянское дискурсивное прочесывание мира – это совсем не то, что дискурсивный аналитический разбор, не сохраняющий от прежних очертаний никаких заметных следов, не оставляющий в силу своей критичности камня на камне. Это также и не дискурсивное, по сути сходное с химическим, разложение и переиначивание не только внешних, отстоявшихся форм, но и самого жизненного субстрата – его растворение, расщепление, перегонка. Станичники понимают, что ставший мир неразумно трогать с безумным распорядительным азартом. Сдержанная, но настойчивая операция прочесывания этот мир гладит, чистит и пробирает, выпалывая бесполезные охвостья, но при этом не касаясь живого, дышащего, стянутого в двигающуюся массу нутра. В этом и состоит смысл «микроромана воспитания» зятя, так наглядно составленный и осуществленный на практике тестем.

СРЕДНИЙ КРУГ

В среднем кругу сидят тоже все мои люди. И родня и друзья. Видимся не так часто, но в душе, в голове все они постоянно крутятся.

Андрей Григорьевич Голуб, тоже старший брат

Отношения наши с Андреем сложные. Но сложные они постольку, поскольку он же брат, старший. И по всем идеям он должен всем нам заменять батьку. По своему жизненному опыту, по традициям, которые здесь, на Кубани, работают. Но он, Андрей, видно, с давних еще времен поставил дело так – чем меньше родичей, тем лучше. Вот в таком разрезе. Почему? Конечно, надо бы ему на этот счет вопросы задать. Но я могу сказать – так жить нельзя! Он, Андрей, в душе завидует нам – мне, Сережке, Ваньке – братьям, которые живут в кучке. Мы поняли, что он нам все больше и больше завидует, – особенно с того момента, когда у него жена умерла. И он сейчас приклоняется к сыну, потому что ему больше не к кому сейчас приклониться. Один сын. Там, в Славинске, никаких родственников у него нет. Родители его покойной жены померли. Осталася только старшая сестра жены, но и с ней он не очень ладит, Андрей-то. Понимаешь, вообще-то там, в той части Кубани, я замечал, в этом самом Славинске люди живут как-то очень обособленно. Они страшно охраняют эту самую внутреннюю семейную яишню – боже избавь туда постороннего впустить! Да и не только чужого, – даже самого близкого родственника. Боже избави! Потому что там. Видишь ли, Славинск-на-Кубани чуть-чуть южнее Краснодара. Он ближе к Анапе расположен, к Крымску. И там испокон веков все есть. И картошка там хорошо растет, и бахчевые, и любая рассада, и любые фрукты. И в то время люди жили там намного зажиточнее, чем у нас, в Привольной. А разница между нашими местами – всего-то двести километров. И вот у них эта закваска – «чем больше я хапану, тем я лучше и почетней других» – эта их страсть к наживе очень сильно проявляется. Вот ты заметил, что у нас в Привольной есть такой обычай – выносить на рынок некоторые продукты. Понемножку. Три-четыре десятка яичек, немножко сала, молочка, сметанки, рыбки. То есть выносят некоторый избыток из своего личного хозяйства. А там, понимаешь?.. Как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? Ну, допустим, посадили они рассаду. С этой рассады планируют посадить для себя. Но если цена на рассаду приемлемая для хозяина, то есть если рассада оказывается в это время в хорошей цене, – он ее всю продаст! Он забудет про себя и всю рассаду на рынок оттащит. У нас в Привольной такого в жизни никогда не произойдет! Да и не только в Привольной, а во всей нашей зоне, во всем Каневском районе. Наши местные делают всегда так: пересадит рассаду для себя, а потом уж лишнюю продаст. Или подарит. Или обменяет на что-то гожее. А вот в той, южной зоне, наоборот. Там продают! Продал, а что осталось – то твое. А не осталось – и не надо. Как-нибудь проживу, но деньги с рассады хапану! Они и сюда, к нам, вывозили эту рассаду. И Андрей привозил, и деньги здесь делал. Особенно это было распространено раньше, когда на Кубани запрещали рассаду сажать.

Мы каждый год, в течение 12 лет, как погиб наш меньший брат, 9 Мая ездим к нему на могилу, в Славинск. И обязательно заезжаем к брату. Это наша семейная традиция. Мы поехали и в этом году. А Андрей, зная, что мы приедем, поехал с невесткой, с сыном окучивать картошку. Понимаешь?! Мы с ним год не виделись. И он прекрасно знает, что мы 9 Мая обязательно приедем на могилу. Но он поехал на картошку! И тогда мы пошли к его соседке и наказали ей: «Передайте Андрею Григорьевичу, чтобы пусть он за нас забывает. Мы к нему больше ни ногой!» Даже если мы будем ездить на кладбище (а мы-таки будем туда ездить!), к нему мы не поедем. А там 17 километров от городского кладбища до отделения, где работает Андрей. Мы не поедем! Мы такой зарок дали. А причина здесь – богатство! Понимаешь? Богатство и его куркульство! Это характерно для Славинска. Я ведь к этому и завел этот разговор. Там так все дела делаются. И если ты живешь среди тамошних волков, так и ты тоже начнешь выть по-волчьи. Жил бы он здесь, он был бы, точно, другой. На него бы жизнь здешняя действовала. Вот, я меньший среди двух своих братьев, которые живут в Каневской, – Сергея и Николая. Но у меня у первого появился тяжелый мотоцикл. У меня у первого появилась машина «Запорожец». У меня у первого появились «Жигули». У меня все появлялось раньше, чем у них. Но я никогда этим не кичился и не возносился! И они, братья мои, никогда не расценивали это так, как будто я меньший, перед ними – выскочка. Наоборот, я их этим подзадоривал. Когда я купил «Запорожца», братуха Сергей быстренько новую хату достроил, старую продал и купил «Москвича». Он вроде старший, и он постарался купить «Москвича» – лучшую, чем моя, машину. Потом я купил «Жигули». Сергей продает своего «Москвича», докладывает денег и покупает тоже «Жигули». А Ванька все на «Запоре» ездит. И тут мы давай Ваньку подзадоривать! И он собрал деньги, а я тут, в Привольной, нашел для него хорошую машину, одиннадцатку. Он ее подделал, подшаманил, и она у него стала бегать. Красавица! Все! У нас у трех – по машине! А Андрей все это видит. Приезжаем мы к нему в Славинск на своих машинах, – а они блескотят, под новые заправлены. И Андрея уже жаба давит! Мы приезжаем на следующий год, смотрим – у его сына под окном «Волга» стоит. Марки 3110. Андрей объясняет: «Да, вот мы подумали-подумали – «Жигули» нас не устраивают. И мы решили «Волгу» купить…» Ну, тут и козлу понятно, почему он купил «Волгу». Так что – какая тут причина к нашему нынешнему охлаждению? Я так думаю: Андрей про себя соображает, что если он меньше знаться с нами будет, то и у него мы меньше будем просить помощи. Он-то старший, он-то обязан по семейным традициям покровителем для младших братьев быть, а ему это не надо. Ему этого не хочется. Потому что он живет в Славинске не меньше 35 лет, и уж успел пропитаться этим духом наживы и накопительства, который очень в тех краях чувствуется. И он не хочет общаться. Он! А мы – уже как бы в ответ! Тут, конечно, все очень сложно. Мы ж не хотели с ним, с Андреем, расплевываться! Вот, когда мы эту традицию поставили – ездить к меньшему брату на могилу – ведь мы же одновременно и старшего брата проведываем. И тут вроде бы так настраиваешься: да пусть Андрей живет как хочет, не более того, – а мы поедем к меньшему брату, на могилу. А подсознание родственное тут как тут! И все равно мы к Андрею в эту поездку обязательно заходим. Ну, как же иначе – возле огорода быть, и в огород не зайти! Такого ж не бывает! И вот он к нам 11 мая в этом году первый раз приехал. И надо же, как стыдно и неудобно получилось, – нас в ту пору не было дома. Мы с бабушкой поливали картошку за станицей. Позже мы мотороллером с Дусей, жинкой, приезжаем, смотрим – «Волга» у забора стоит. Они нам: «Да мы хотели уже уезжать…» А я – не то что там «Привет!» да «Здорово!» да мацать их – неторопливо так шланги прибираю. И мимоходом говорю: «Мы у вас три дня тому были, вы картошку окучивали. Теперь – мы картошку поливаем. Но вы-то знали, что мы будем на 9 Мая, а мыто про ваш приезд и не чулы. А незваный гость хуже татарина…» Племянник, услыхав это, аж вскипятился! Но они перед тем, как ко мне пожаловать, заехали в Каневскую, к Ваньке и к Сережке. И, видно, наладили с ними похолодевшие отношения. Но я очень отрицательно отношусь к таким вещам, чтобы спуску давать за нарушение родственных отношений. Андрей стоит, переминается. И говорит: «Ну, давайте, соберемся сейчас и на кладбище Приволянское съездим, к отцу». Я отвечаю: «Я был на кладбище недавно. Я все там сделал, убрался. А сейчас я устал. Так что ездите сами…» Они туда-сюда, замялись, глаза в землю. Ну, представь себе, 13 лет как отец умер. И Андрей ни разу не был на отцовской могиле! Ну, на похоронах он был, а после того ни разу не приезжал. И теперь вроде бы как приехал – грех семейный замолить. И я это понял. Я сдал назад. Говорю: «Дуся, сядь, поедь с ними…» Юра Козак тоже: «Я с ними поеду…» Пока они ездили, мы тут с Наталкой столы наготовили, все такое. Чтобы по-человечески было. Вот такие отношения. Представь себе, они там, в Славинске, живут в саду в полном смысле слова. В саду! Слева, справа, спереди, сзади – сплошные сады. Совхоз «Сад-Гигант», тянется километров на пятнадцать. И там – отделение, где все люди, в саду работающие, живут. И они там живут. У каждого для вида, для отвода глаз, для «отмазки» посажено 10–15 яблонь. Во дворе. И все. И эти деревья дают какой-то урожай. Андрей берет справку, что у него, допустим, 20 яблоневых корней, и каждый принес по два центнера. Всего 40 центнеров. Но он ни одного яблока со своего этого садика не взял! Если они и были, то он эти яблоки свиньям скормил. А для себя, для продажи, для наживы, он тащит яблоки из общего сада. Ухоженные, обработанные, отборные, сортовые. И везет их в Москву. Вот в прошлом году он отвез в Москву семь тонн яблок. Продал. Сколько он взял с них, я не знаю, потому как шибко этим вопросом не интересуюсь. Но посчитать можно – перед Новым годом продать в столице семь тонн яблок. Это минимум 250–270 тысяч нынешними деньгами! И эти вещи практикуется ежегодно. Эти яблоки взяты из сада бесплатно, а по документам эти яблоки – его собственность. Не придерешься! И там все так живут. Все! И все знают прекрасно об этом. Конечно, это им давит на здоровье – ведь надо сад опрыскивать, обрабатывать ядами, всякой химией. Но им это нравится. У них там такие домищи у каждого! Ой-ой! Ну, пусть их живут. Ведь мы здесь так же живем – где-то что-то обязательно ведь сопрешь. Мешочек, два, тележку. Это все вроде как в нашей натуре, у русака. Но меня вот что поражает. Было пять родных братьев – от одной матери и от одного отца. И вот четыре брата скроены одинаково, а старший брат из этих лекал дуже выбивается! Мы как-то разговаривали с Сережкой из Каневской (а Сережка вслед за Андреем был рожден), и пришли к тому, что, может, на Андрея так война повлияла. Ведь он был для нас кормильцем, заместо отца. Он и зайцев петлями арканил, и птиц ловил, на еду. Ему в 1941 году было девять лет. Пацаненок! И братьев у него было к тому времени двое – Сергей да Иван. Вообще пацанята!.. Он и рис воровал, сушил. Может, он из-за этого стал такой куркуль – я не знаю. Но отношения у нас с ним такие – он брат. И не более того. Мы знаем, что он по документам является нам братом. Хотя иногда нам бывает его и жалко. Вот мы соберемся порой, и нам его жалко. Я начинаю перья подымать – мол, все, я к нему больше не поеду, и не приглашайте больше меня к нему. А Сережка говорит, что, мол, и его надо понять. У него жена умерла, он сейчас один, ему надо к кому-то приклоняться.