«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности
Шрифт:
Перечитывая этот фрагмент, вслушиваясь в разноголосую перекличку поступков и заявлений членов клана Голубов, начинаешь постепенно входить в подспудицу родственных отношений. И первая, вполне доверяющая, реакция мало-помалу вытесняется другой, уже несколько более сложной. Начинает казаться, что в рассказе об отношениях со старшим братом Андреем, несмотря на подчеркнуто обстоятельную выкладку аргументов, говорящих в основном о фактах выключенности брата из ближайшего родственного круга, Михаил Голуб все-таки мягко хитрит. Он хитрит не ситуативно, а мировоззренчески. Дискурс простодушного лукавства развернут здесь в его полнозахватной, точнее говоря, воедино увязывающей и систематизирующей объемности. Данное обстоятельство закономерно отражается на композиционном строе рассказа. Вначале повествуется о моментах дисконтактности братьев и другой родни. И эта психологически убедительная картина выступает уже в качестве фона для рассказа о крупномасштабных неформально-экономических практиках, доступных части жителей Славинска-на-Кубани. Ясно, что Михаил Голуб примеряет свои неформальные инициативы к действиям брата Андрея и понимает их сравнительную крохотность. Он сам об этом говорит: «. обязательно ведь сопрешь. Мешочек, два, тележку…» У Андрея же это выглядит гораздо внушительней. Ирония истории – если в колхозные времена масштабы индивидуального присвоения урожая и других ресурсов довольно тонко регулировались общим пониманием нормы («бери так, чтоб и другим досталось»), то аграрный капитализм слепо разломал это подобие общинных порядков жизни и создал новые жизненные динамики, тотчас ухваченные словом в довольно жутком (и одновременно торжественном) термине «беспредел». Вот этот, доступный Андрею Голубу, веер возможностей внутренне коробит его приволянскую родню. Отделяет ее от брата. Представляется, что это – изнанка, оборотная сторона дискурса прочесывания мира, о которой говорилось выше. Здесь это «прочесывание» запинается именно на приватных неформально-экономических инициативах Андрея, поскольку тот, в отличие от родни, плотно взаимодействующей даже в житейских мелочах, следует угрюмому правилу «нашел – молчи, потерял – молчи», исподволь рассекающему нити живых людских связей.
Елена Павловна Голуб, мама (умерла в 1997 году)
Мать моя родом со станицы Полтавской. Бывшая станица Красноармейская. Это рядом со Славинском. Ее отец, Павел Павлович, по рассказам матери, держал хозяйство. Но небольшое. А в основном он был. Раньше были такие дома-читальни. Избы-читальни. И он был избачом. До полночи он сидел при лучине и читал книги. Мать моя была женщина, слабая в воле. Это я сейчас так ее понимаю. Почему? Потому что, когда отец ее бросил, она сразу очень изменилась. Упала. У нее все валилось из рук. А она была отличной дояркой, она ездила в Москву на ВДНХ, ее колхоз посылал. Колхоз «Красный Колос» – сейчас он ЗАО имени Калинина. У нее обычно было больше 600700 трудодней за год. А как отец ушел от нее, у ней начало все из рук валиться. Представь себе, – пять гавриков на шее, а она еще сравнительно молодая. Отец ее бросил. И все пошло наперекосяк. Потом у нее вдруг зоб открылся, на нервной почве. Это сейчас такая болезнь обычная, а тогда она была трудная. Зоб душил ее. И тогда мы были вынуждены заключить договор с отцом, что он возьмет нас временно сюда, в Привольную. А у отца уже другая семья образовалась. Когда у матери все начало валиться из рук, и ей стало все до фени, сыграл свою роль какой-то фактор, который я и не умею назвать. Ну, я сейчас попробую сказать, а ты поймешь. Вот, говорят, что есть зов Родины. Иные говорят, что это все – липа. Но я этому верю. Я, например, родился в Каневской. И чем старше я становлюсь, тем сильнее меня тянет в Каневскую. Вроде рядом, 20 километров, а тянет. Мне кажется,
В 1955 году меня привезли сюда, в Привольную, к отцу. Мне было семь лет. Я здесь пошел в школу, в первый класс. Вот что вспомнилось мне сейчас из тех времен. Расскажу. Отец мой был тогда в Мариуполе, у сослуживца, и привез оттуда батарейный приемник «Родина». И вот в нашем старом доме, помню, народу набьется, все курят, и этот приемник слушают. Я помню, как по радио слушали похороны Сталина, в марте 1953 года. Никогда этого не забуду. Отец всех спать поразгоняет: «Ложитесь спать, а не то я вам головы пооткручу!» А мы из-под одеяла слушаем. «Говорит Москва!..» Потом, когда судили Берию, в июле 1953, опять старики собирались к приемнику. Баб не было никого! И сидят, курят, тихонько. Я только туда сунусь, мне: «Вон, голову откручу!» Представь себе, – уже его судят, уже он враг народа, а все равно люди боялись. Боялись одного слова «Берия». «Бе-ри-я…» Сейчас я поймаю что-нибудь по приемнику про наших вождей, как их полощут, и думаю: «Что ж мой отец на меня так орал в то время?» А орал он потому, чтобы дети где-нибудь на улице языком не ляпнули, что у Голубов приемник слушают. Таких приемников было один-два на всю станицу. И я все это помню. Помню, как его хоронили. Минуту за минутой – «Дорогой!», «Отец!», «Родной!..»
Ну, вот, приехали мы сюда, и я пошел в школу. И также Ванька и Сережка ходили здесь в школу. Ванька первый бросил школу, Сережка не бросал, семилетку закончил, на целину начал рваться. А у него не вышло это. А мать у нас была такая – она, вернувшись из больницы, вопрос ребром не поставила, чтобы нас забрать назад, к себе, в Каневскую. И жизнь в этом разе у нас сложилась бы по-иному, наверное. Но с ее стороны такой инициативы не последовало. Никакой. А отец не выгонял нас. Он даже гордый был, что, вот, мол, я воспитываю своих детей, я их от матери забрал и так далее. И у него даже появлялся в этом разе случай по поводу и без повода ее оскорбить. И я фактически вырос без родной матери. А та женщина, с которой сошелся отец, она ко мне относилась нормально. Она кормила меня, ухаживала. Вот что я могу сказать о своей матери. Она – фактически мать по документам. Но я ей помогал. Она рядом со старшим братом жила, а я отсюда, из Привольной, ездил к ней «Запорожцем», с пилой «Дружба», – дрова ей попилять. 200 километров! Мать есть мать! Крышу помогали ей перекрывать. Мужа у нее уже не было. Она забрала с собой Петра, меньшего брата. Она руки опустила, и ей все было до фени. Хотя в свои 45 лет она могла бы спокойно выйти замуж. Мужиков в 1953 году было полно. Она не стала устраивать свою частную жизнь, меняя нас на кого-то чужого. Но фактически получилось так, что она и нас от себя оттолкнула. Но мы ей до самой смерти помогали – и деньгами и трудом. И я ее забирал до себя, и Сережа забирал.
(В этом месте – перерыв в записи. Приехал Юра Козак, рассказал, что присмотрел машину для покупки. Пришел советоваться с тестем. Михаил Григорьевич реагирует на этот эпизод.)
– Вот, помнишь, я тебе еще раньше говорил, – если Юрка бросит пить, дело у него пойдет? Хоть он и не слишком-то и пил, но раз в месяц у него трехдневный запой. А в последнее время он уже и по две недели пил. И ничего с ним не могли поделать. И главное, – там, по корпусам, спал. Дико было! И я опять вопрос ребром поставил, чтоб его не было. И он пришел сюда за чем-то, начал выступать, я его за волосья за калитку выволок и сказал: «Чтоб я тебя больше здесь не видел! Все! Хоть ты и отец моих внуков – вон отсюдова! Если появишься, я тебя угрохаю. Тут тебе не Молдавия! Тут Кубань!..» И он закодировался. Поехал с кумом в Каневскую, 600 рублей заплатил и закодировался. И не пьет совсем. И Наталку просит: «Ты при мне покуда пиво не пей…» Ну, Наталка когда держится, а когда и не держится. Говорит ему: «А ты помнишь, как ты приходил никакой, на меня перегаром дышал?! Тебе было хорошо? Вот теперь смотри на меня. И делай выводы!» И он молчит. Внук иногда каже: «Папка не пьеть!» А со старшим он на тракторе сейчас катается. Так что дело пошло. Сдали они свиней, сдали быков, там шабашечка подвернулась. Там полтинник, здесь – стольник. И собрали на машину. У них для семейного обихода деньги есть. Но для того, чтобы крутить и сорить деньгами – у Наталки их нет! Сундук закрыт. Ну, пусть живут. Я даже доволен, что у меня зять такой. Я ведь и сам похожий на него. Упрусь рогами – хочу мотоцикл. И все! Тут газ надо проводить, тут – то, другое, третье. Но я уперся, и день и ночь только об этом и думал. И купил…
Рассказывать о своей покойной маме Михаил Голуб принялся после трехдневного перерыва в наших диктофонных беседах. И эта незапланированная пауза, вызванная его занятостью разными житейскими делами, вероятно, как-то подействовала на последующую дискурсивную интонацию рассказчика. До этого он старательно выстраивал и обвешивал необходимыми деталями самое архитектуру клановых связей. Теперь, чувствуя мою нарастающую захваченность его родственными и социальными мирами, видя мой неподдельный интерес и поэтому повествовательно разогревшись, Михаил Григорьевич все чаще и охотней начал вплетать в ровную событийную линию оценочные, взвешивающие, чуть ли не переиначивающие былую жизнь, чуть ли не мировоззренческие элементы. Подобного рода придирчивой сортировки и пересборки бытия в дискурсах крестьянских «отцов» замечено не было. Вероятно, нынешняя дискурсивная рефлексивность и вариативная интонация естественны в силу временной неотдаленности случившегося в семейных кругах. Видимо, еще свеж в памяти рассказчика тот реальный запас возможностей, которые могли прорасти и встать, но по разным причинам были аннулированы в ходе событий. Кто знает, – может, жизнь после этого пошла бы более гладко и плавно? Вероятно, поэтому в интонацию рассказчика все чаще начала замешиваться некая неопределенная, экзистенциальная печаль. Таким образом, в дискурсах крестьянских «детей» налицо не вполне свойственная «отцовским» дискурсивным форматам стереоскопия, а иногда даже объемность – то, что обозначается сегодня термином «ЗD».
Василий Васильевич Дьяконенко, кум
Вот буквально дня три-четыре тому назад он ко мне приходил. Дважды. У него опять катавасия приключилась. Дружили мы с ним с детства. В армии встречались. Я был с ним в командировке на Капустином Яру. Он на год старше меня. В молодости все дела с ним творили. Он строился, я ему помогал строиться. Жили душа в душу. Гуляли вместе, дралися вместе – мы же с одного края станицы, мы же дрантеры. Плюс к тому вместе рыбалили. У него отец рыбак, и вся родословная у них – рыбаки. Даже его тетька возглавляла во время войны женское рыбацкое звено. Он, Василий, фактически меня учил этому рыбацкому ремеслу. Он – крестный Наташин к тому же. Кум. Крестный моего первого ребенка. Сколько у меня друзей, и свояков, и родаков, а кумом я выбрал Василия Дьяконенко. У него двое детей было – Нелля и Витя, отличные ребята. Жил он с женой. Когда он еще встречался с ней, не был женат, он как-то раз с ней поскандалил и ее по молодости ударил. А она на дыбки: «Я с ним встречаться не буду!» А в то время на хутор Орджоникидзе вернулся парень из армии. И хуторянская молодежь постоянно ездила в Привольную на танцы. Тут всегда были танцы под столбом, и этот парень хуторской за этой дивчиной приударил, и, веришь-нет, через неделю она выходит за него замуж. Назло Ваське. Вышла замуж и уехала на хутор Орджоникидзе, жить с тем хлопцем. Мы, как узнали, – на машину, на мотоциклы, обрезы с собой прихватываем, ружья. Поехали на хутор. Глядим, а она с фермы идет. Мы ее забираем, сажаем в машину. Васька машиной впереди, а мы на мотоциклах с ружьями, тыл прикрываем. Как чечены! (Ухмыляется.) Привезли ее домой, к родителям (а ее фамилия Данченко). И Василий говорит: «Во це Данчечиха, це жинка моя!» Ее мать руками всплеснула: «Та як же ж?! Та вона ж на хутор выдана!» – «Она не выходила замуж! Она просто от меня утикла на Рыкив!..» Раньше хутор Орджоникидзе назывался «хутор Рыков». «На Рыкив утикла от мене, а замуж не выходила!..» Так она здесь и осталась. И так он с ней и жил. Потом, через неделю, мы поехали на Рыков, забрали вещи ее, все приданое привезли до кума. Он детей стал наживать, начал строиться. Построил себе дом. Вот тут я ему помогал крепко. Сначала жили мы отлично, ходили в гости. Они к нам, а мы к ним. Потом кум начал дурака валять. Как? Сейчас я тебе объясню. Вообще, «дурака валять» – это слишком слабо сказано. Стал делать подло. Подло, в прямом смысле слова. Ну, мы с тобой мужчины. Мы с тобой годки, мы – два мужика. И мы поймем друг друга. Слухай! Приехала у него, у кума, по соседству и начала строиться одна молоденька. С мужиком. Потом она с мужиком тем не ужилась, он уехал, не захотел в Привольной жить. А она тут осталась. И вот она до кума начала ходить, спрашивать: «Дядя Вася, подскажить, как вот то робить? Дядя Вася, а ну, пойдить, подивиться – правильно мастера мне то зробыли?..» Пососедски вроде. Ну, ходила-ходила, покуда кум не поехал с ней и ее не покатал. Ну, покатал, – и ему дюже это катанье понравилось. И он вбил себе: «Люба не такая, и все тут!» А соседка – та моложе и краще. И живет рядом! Через дорогу, представляешь себе?! Я считал бы так – жила бы эта молодуха на другом конце Привольной, где ее не видно глазом. А то ведь – и жена тут, и дети тут, а Вася к ней шастает. И ведь у соседки двое детей, как у кума с кумой. Он в итоге своих бросает, идет туда, помогает поднимать строительство, дом достраивает, детей начинает жизни учить. Любу он бросил. И, главное, что, как только кто-то у Любы появится, Василий за топор! За нож! И вперед, – чтоб никого не было! А Люба приходит к нам, плачет и рассказывает про это дело. И вот на этой почве наши отношения начали портиться. Я ему раз сказал, другой раз сказал: «Кум, ну, побаловался, ну и хватит. Ведь у тебя же дети…» А тут как раз его сын Витя в техникум надумал поступать – надо ж ему помогать и все такое. Кум: «Мне ж никто не помогал, а вы мне такие речи говорите!..» И он меня отшил, чтобы я не лез к нему с советами. Ведь я тоже не святой. По командировкам ездил постоянно, всякое бывало. Но семья-то это ж святое! На стороне можно. Покуролесил – и будет! И я ему сказал: «Кум, будешь сдыхать под забором! Ты ей, молодухе этой, не нужен». Мы с ним перестали разговаривать, и он на меня сильно серчал. Ну, прошло время, и что ж ты думаешь? Мои пророческие слова сбылись! Он ведь с Любой развелся, со второй расписался. И как-то говорит второй: «Ну, я же строился, помогал тебе. Давай что-нибудь из добра перепишем на меня…» А она ему: «Нет, Вася, тут твоего нет ничего! Это все моих детей!..» Он: «Как?! Когда я с тобой сошелся, тут только одни стены были!» – «Все равно, Вася! Это все имущество моим детям назначено. Мы с тобой будем жить, но этот дом – детям моим». – «Хы, будем жить! А если ты завтра окачуришься, то меня ж отсюда пинком нагонят!» – «Ну, нагонят так нагонят…» И на этой почве пришлось нашему Васе другую шукать. Он понял, что он тут жил постольку-поскольку. Покуда надо было строить, воду, газ проводить, он был за главного. А как все сделано, он и не особенно-то нужен. Ну, он себе молодуху находит. Я както его встретил и говорю: «Кумец, помнишь ты мое пророчество?! Что, мол, будешь ты под забором подыхать?..» А та, новая, на семнадцать лет моложе его, представляешь? Ему сейчас пятьдесят пять, а ей тридцать восемь. Ну, хорошо, он еще три года сможет с ней заниматься. А потом? А потом она его выгонит! И я ему говорю: «Она тебя выгонит!» А кум отвечает: «А я тогда пойду до Любки, до первой жены. Она меня примет». Но это вряд ли. Так что, Георгиевич, все мы, мужики, время от времени дурака валяем. Но мы обычно валяем его по-другому. Как-то эстетичней, как-то более мягко мы валяем дурака. Более скрытно, более секретно и менее – на виду у всего народа. То есть я вроде грубо сказал, что мы все дураком маемся. Все дураком маются. Но мы его тихо валяем, а он валял всю жизнь ломового дурака! Он роги наставит вперед – и назад не оглядывается. И Люба Дьяконенчиха, когда придет к нам, смеется. «Мой-то Вася надумал ко мне вертаться! Ой, умру со смеху! Я за это время так привыкла жить сама!» Представь себе, она очень классный повар. Самоучка. Ее приглашают на свадьбы. Платят 500 рублей. Плюс все харчи – мясо, до мяса. Водка! Все ж у нее есть, понимаешь. И вот из-за этой его инициативности, Васиной, у нас с ним распалися все отношения. Представь себе, я участвовал в его женитьбе. То есть в воровстве его жены. Я участвовал в его стройке. Дети его относились ко мне хорошо. Как только где-то меня увидят, чуть на меня не вешаются. Как на дядьку родного! Мы ж с ним у него жили, и ели, и спали. На рыбалку – и я, и он, и его дети. И тут – на тебе! Начал дурить. Какая-то тетка чужая его приворожила. И мне с ним поддерживать отношения просто непристойно. Понимаешь, в лице его детей я не переломаю себя, чтобы, допустим, его к себе пригласить. И он это прекрасно видит. На данный момент какие с ним отношения? А вот слушай! Недавно он меня встречает. Говорит: «Кум, ты мне нужен. Так и так, надо машину сделать. Помоги мне со знакомством в Каневской». Ну, нужен и нужен. Никаких проблем! Потом приехал ко мне и говорит: «Кум, ты, может, меня опять начнешь осуждать, туда-сюда. Понимаешь, я оказался там никем…» Начинает мне жаловаться. Но он сейчас не пьет. Я ему отвечаю: «Кум, я тебе в этом деле не советчик. Один раз ты уже меня послал на три буквы, и я больше в твою жизнь не полезу». Я как-то отошел сейчас от тех проблем, которые ты создаешь сам себе. Уже, говорю, наши дети начали создавать нам проблемы. И мне еще твоих проблем только не хватает!.. Короче говоря, он пришел ко мне позавчера: «Кум, меня просят кухню сложить…» Он, видно, хотел завести разговор за что-то другое, хотел поговорить со мной, что-то излить. И он повод искал, чтобы разговориться со мной. А так, говорит: «Кум, меня просят сложить кухню. Как ты думаешь, сколько сейчас эта работа стоит?..» А я ему вроде так, грубовато, отвечаю: «А какой размер кухни? Из чего она будет – из блоков, из кирпича?» Прикинул, говорю: «Ну, кладка будет стоить 2500 рублей, верх – 1500 рублей. Вот из этого и исходи…» Он мне: «Да вот, мне говорили, что кладка стоит 2000 рублей…» Тогда я резко разворачиваюсь к нему и отвечаю: «Кум, ну, если тебе так говорили, значит и бери 2000 рублей. Что я тебе, оценщик-нормировщик, что ли?! Мастер, что ли, я в этом деле?..» Он развернулся, сел и уехал. И вот я на данный момент, беседуя с тобой, Георгич, понимаю, что этот разговор был, действительно, предлог. Предлог для более сурьезного разговора. Конечно, все бывает в жизни. С первой женой не получилось, со второй женой тоже не получилось. Но человек не катится вниз. Он стоит на одном уровне или даже чуть-чуть лезет вверх. Бывает же ж такое?! Много такого бывает: лезет человек, карабкается вверх. И такого человека можно понять и простить. А тут, в случае с кумом Василием, видно простым глазом, что человек вниз котится. Под уклон котится. С первой жинкой – машину заробыв, купил, и все было. Если бы он с ней жил, с Дьяконенчихой, у него бы все было. Живи потихоньку и голову другим не морочь!.. Если сравнивать отношения с кумом Василием и отношения с братом Андреем, то тут моральные причины на первом месте. Никаких денежных проблем тут не замешано, в отношениях с кумом. Нет! Он сначала попытался так сделать, чтобы мои отношения с его королевой, со второй женой, были бы точно такие, как с Любой. Когда моего Женю в армию провожали, он пришел на проводы уже с новой женой. А Люба тоже тут была. Она психанула и ушла. Дуся к ней на второй день пошла и говорит: «Люба, мы ж его не приглашали!..» Пришлось нам и эту проблему разводить. А у Любы тогда все это еще на сердце кипело. И вот уже восемь лет с тех пор прошло, как Женя в армию уходил, а дело обстоит так. Дай Любе сейчас свиней во двор, быков во двор (как это делал кум Василий, когда на машину копил деньги) – она не пойдет на это! Ей хватает того, что она своим трудом, как повар, зарабатывает. У ней есть дома курка, уточка, яичко – на обиход, на свежатинку. И все! Больше ей не надо! А представь себе, если ей мужика сейчас брать во двор, то ей надо всю структуру жизни ломать. Уже надо, как говорится, «поздно лягти, да рано встать…». Чул такое: «Как замуж идти, надо знать – поздно лягти, рано встать…» (Смеется.) Так что Люба этого уже сейчас не приемлет. Раньше я думал, что, может, мы притремся с его второй женой, может, все будем дружно жить. Но потом, когда этот случай на проводах Женьки случился, я подумал: «Да ради чего мне с ней кумиться?! Ради чего и ради кого?!» И та все ходила возле меня поначалу: «Кум, кум, кум…» Она в дамской парикмахерской работает сейчас. Она все по свадьбам ходила. Она в колхозе, в столовой когда-то робыла – по-о-лная такая, симпатичная. А с Любой Дьяконенко, с кумой, отношения за эти десять лет – ровные. Даже лучше у нас стали отношения, чем раньше. Почему? Потому что она сейчас менее зависима от чего бы то ни было. И не дай бог ее обидеть невзначай невниманием. Не дай бог ей пренебречь, пусть даже и неумышленно. Вот, было такое. Дуся моя отмечала юбилей, пятьдесят лет. Мы эту дату отметили так, незначительно. Приехали братья, мы сели домашним кругом, посидели.
В старой российской деревне разнообразные перипетии внутренних семейных отношений были известны всему сельскому миру не в меньшей мере, чем теперь. Об этом косвенно свидетельствуют оговорки и намеки, иногда встречающиеся в нарративах крестьянских «отцов». Однако в подобных ситуациях рассказчики тотчас себя одергивают, не желая, может быть, входить в подробности, которые либо уже затуманились из-за прошедшего времени, либо просто опасаясь слишком откровенничать с не очень знакомыми, в сущности, чужими людьми. Либо же считая, что такие сюжеты давно никому не интересны. Здесь мы можем наблюдать совершенно иную дискурсивную картину – рассказчик проделывает буквально биохимический анализ постепенно меняющего свои контуры сгустка отношений с кумом Василием. Что это такое? Мне представляется, что здесь проявляется не столько прирожденная словоохотливость Михаила Голуба, сколько его, может быть, не вполне осознанное желание как-то окончательно разделаться с огорчающим его сознание житейским пейзажем, последовательно и аналитически переведя его в словесный материал – в дискурс здравого смысла, средней морали и нетревожащей совести. Видеть, как друг станичной юности «под уклон котится» для рассказчика – дело удручающее и разочаровывающее. «Живи потихоньку и голову другим не морочь!» «Не валяй всю жизнь ломового дурака!» – таков лаконичный дискурс итоговой экспертизы отношений с кумом Василием. Но это никак не разрыв изначальных клановых скреплений, а их капитальный ремонт – пребывание кума в «среднем круге» непоколебимо.
Нина Сахно-Кириенко, кума
Когда у ней первый муж, Сахно Колька, был живой, я мог у них жить и спать. А если кум Никола загуляет, бывало, – он у меня спит. Он умер лет 12 тому назад. И только на второй день, на третий день у них там разборки начинаются. Ну, со мной она никогда не спорила, не ругалась. Она говорила: «С дядьки Мишки как с гуся вода. Хоть кричи на него, хоть не кричи. Я его ругаю, что он с Колькой моим пьет, а он говорит, мол, кума, налей хоть сто грамм. А? Как с гуся вода!..» Мы жили с Колькой Сахно как родные братья. Они держали корову, бычков. Бывало, прибегает Колька, говорит: «Кум, сено уже поспело…» Мы с ним косы в руки и поехали. День-два мы косим сено. Як мы там косим, никто не знает. Может, мы в колхозе то сено крадем да возим до дому, в кучу? Но мы – косим, в станице не появляемся. У меня мотоцикл был, все хутора наши. Потом, – у меня был минский мотоцикл, я его Николаю отдал. Бесплатно. Себе «Ижака» взял с коляской. Так что мы с ним жили как браты. Он гораздо старше меня был, с 1938 года. Я был некрещеный тогда, а его мать, баба Таня Сахниха, она знала, что я некрещеный. И все хотела быть у меня крестной. «Ну, давай, поедем в церковь, и я у тебя буду крестной…» Она меня любила, как сына. Она знала всю мою подноготную. Она меня хотела забрать до себя, когда мы тут с отцом и приемной нашей матерью, с мачехой, жили. «Если бы не мачеха, я бы, ей-богу, тебя забрала до себя!» Любила она меня! И все это перешло как бы по наследству – эти чувства и эти отношения. Николай женился, и мы с ним, и с его женой Ниной каждый год зимой ходили на балы-маскарады. Мы шили, клеили эти кустюмы – не дай бог! Когда Дуся моя ходила Наталкой, Нина сказала: «Я хочу, чтобы у тебя была дочка и чтобы я была у нее крестная – у этого вашего вылупка. Крестной только я должна быть!» А мы-то? Мы-то – дрантеры. У нас же первый ребенок должен быть только сын! Но вот Нина нам дочку нагадала и заказала! И кумой стала Наташе. А Николай, соответственно, кумом. Потом Николай умер, и Нина Сахно вышла замуж за Кириенко. Он был тут председателем сельпо. И так же ж мы наши отношения с этой семьей продолжали. Как-то он, Кириенко, попросил нас с Дусей приехать к нему вечером. Мы приехали. И он мне каже: «Знаешь, Миша, ты не обижайся, что я тебе сейчас скажу. Раз я решил жить с Ниной, а она – твоя кума, значит, что? Ну, Николаю покойному руки не подкладешь, его не поднимешь. Значит, я постараюсь заменить Нине мужика, а остальным всем – отца и друга. На работе як хочешь меня называй, но только не «кумом». Зови меня Виктор Михайлович. А так, по жизни нашей: Николай был кум, и я буду тоже кум. А Нина – кума. Но это он только так говорил. А в жизни, – особенно, когда время уже миновало, – было по-другому. Вот, стою я в магазине, что-то присматриваю – гвозди на стройку или еще что-нибудь. Тут он в магазин залетает и говорит, ногой толкает: «Кумец, как дела? Ты все гребешь, что-то берешь?» Или: «Кумец, як вздумаешь купить холодильник, зайди ко мне. Я тебе хороший аппарат устрою…» Но он сразу постарался определить наши отношения. И если они бы меня не устраивали, он бы вел себя по-иному. Не навязывался бы. А мне-то как быть? Нина же мне кума, а он ее муж. Они ж в одном дому живут, на одной кровати сплять! Хороший он был мужик. Помог мне очень со стройкой. Ну, как помог? Тогда ж лес привозили в сельпо редко. И давали всего по три кубометра на руки. А мы сразу взяли девять кубов. Если привозят стекло, то продают его по два листа в руки. А мы взяли целый ящик стекла. Нету уже его, Виктора Кириенко. Он разбился. Он ехал в Каневскую на машине, а с хутора Рыкова выскочила фура. И его «Зилом» зацепило, и растащило на куски. Когда Виктор жив был, мы часто к ним ходили. Вот я тебе и говорю: настроение поганое. Еду к нему. Он дома. «Привет!» – «Привет!» – «Ну, шо тебе?» – «Да вот, думаю, – давно не был у вас, зайду проведаю, чем тут мои кумовья занимаются?» Он: «Ниночка! Нинуля!» Та: «Сейчас-сейчас!..» Быстренько накрывает на стол. А его брат родный, бригадир в рыбколхозе, Николай Михайлович, – он их всегда любой рыбкой снабжал. И у них всегда на столе рыба – и простая, и красная, и икра. И у него всегда был спирт. Спирту наливает. А я ему говорю: «Да я ж не ради спирта сюда приехал, а просто побалакать». Он: «Ну и что?! Давай-ка хряпнем по одной, а уж потом посидим, поболтаем…» Я спирт никогда не развожу водой! Разводить спирт – только добро переводить. Вот жинка моя, раз в год, по заказу, вино пьет. Только самогон! И ее так все и знают. Вот про меня сейчас все знают, что я не пью. Только пива себе могу позволить выпить трошки. Вот, приглашают нас на свадьбы, на гулянки, и говорят: «Так, Голубы будут. Мишелю, – тому пива надо взять, а для Дуси обязательно, чтобы на столе стояла бутылка самогонки!» Она ничего не приемлет – ни вина, ни пива. Только самогонку! Она выпьет 250–300 граммов самогонки, утром встанет, управляется. Как только выпьет 100 грамм водки – у нее все из рук валится, она болеет, она негожая целый день. Те, кто меня трошки знал, со мной никто не садился за стол, – те, которые запивают. Если кто водку, спирт, самогон запивает, я уже с этим человеком не разговариваю. Они ж суетятся: «Дай компотику, дай водички!..» Главное, – стакан алкоголю выпил, а потом аж два стакана воды хлебает! А потом лезет за закуской – за курицу, за утку, ляжку ломает, мясо ест. Мне невдомек: «Как же так?! Ты же воду выпил, – что ж ты лезешь за закуской?!» Я это не приемлю. Нет, нет, нет!.. Разрабатывали мы как-то Бейсугское месторождение, возле Азовского моря. На заливе были, а там рыбаки. Мы им очень много помогали, в их работе. У нас был буксир «Уран», 1400 лошадиных сил у него был двигатель. А у рыбаков на их фелюгах моторы по шестьдесят кобыл. Представь себе! И вот тянуть этот невод, 1700 метров, – это целая эпопея. Они его полдня прут, моторы надрываются. А там, на море, собираются много бригад – таганрогские, ростовские, азовские, приморско-ахтарские, приволянские, ейские, мариупольские, темрюкчане тоже. Вот, заходят, тарань с бычком ловить. Представь себе, – восемь бригад и у каждой двухкилометровый почти что невод. И вот один поперед другим, отличаются! К нам приезжают ребята, приморско-ахтарцы, – они тут местные. «Помогите!» – «А улов?» – «Одна затяжка – ваша» – «Годится!» Чепляем и тащим! Мы за один конец, а они за другой. Они на своих фелюгах якоря поскидали, чтобы мы возле них круг прошли. Радиус круга – невод. И, представь себе, – мы их постоянно с якорей срываем! Полтора часа и невод затянут! Уже закрученный, и уже мы рыбу тянем. А другие еще только распутывают. Так что мы разок прогорнули, трошки сдвинулись – еще раз прогорнули. И вся рыба – наша! А у рыбаков не выбывал спирт – они мало пили водку. А почему спирт? А вот почему. Приезжают к рыбакам из милиции, приезжают из прокуратуры. Им красная рыба нужна. Ну, а деньги вроде ж нельзя платить. Прокурор района разве будет деньги отсчитывать? Но с рыбаками поквитаться-то надо! Они ж на тебя трошки работают. Так они как делали? Прокурор говорит шоферу: «Поедь к рыбакам и скажи, что мне нужна рыба…» А шофер уже знает. Он заезжает в аптеку и каже: «Прокурору нужно три литра спирта…» Заведующий аптекой дает ему трехлитровую, закатанную крышкой банку спирта. Тот берет спирт, везет рыбакам. А рыбаки рыбу дают. И получается, что прокурор не платит гроши, а рыбаки их не берут. А спирт – пожалуйста! И у них всегда пять-шесть закатанных баллонов спирта имеется в запасе. Ведь не одному ж прокурору рыба нужна. Тут и народный судья, и милиция, и ОБХСС. И вот после рыбалки повариха варит уху, тут же делает икру, свежепробойную. И начинается обед, часа в три дня. Наливают спирта. Понемножку. А кухарка делает так, – она варит свежую уху, в ней полно рыбы, кусками, она жирная, огненная. Но у нее в холодильнике обязательно есть вчерашняя уха. Она как студенец, застывшая. Ее не просто хлебают, – ее сербают. И вот у них есть алюминиевые кружки. Они туда эту сербу, из холодильника, накладывают. Она и не течет, и не режется. Средняя такая по плотности, эта самая серба. И вот они – ковть! – спирту выпили, и ложкой закусили. Спирт рот обожжет, а эта холодная серба сразу его остудит. А поскольку она до невозможности жирная, – она весь пищевод тебе после этого спирта и промажет. Обкатит! А тут же стоит огромная, килограммов на восемь-десять, чашка с черной икрой. И деревянной ложкой – там ложки только деревянные! – они икорку едят. Пьют рыбаки за один раз по трети стакана. Не больше. Но я ж не рыбак! Я дрантер и бурильщик. Я говорю: «Никифорович, налей мне под завязку стакан». – «Ты что, Мишель, с ума сошел?!» А я говорю: «Я один раз выпью, – один раз закушу. И все!» А почему раз? Понимаешь, они все понемножку выпили, и каждый лезет, – ковыряются, ложками орудуют, закусывают. Но они ж – рыбаки. Хозяева. А я посторонний. Ну, хоть я им и помог невод быстро вытащить, все равно я посторонний. Я не буду отталкивать другого, лезть до этой чашки. Они хозяева, а я вроде как гость. И они покуда выпьют, покуда они этой сербой закусят, покуда они ухой это дело заедят! А я этот стакан, под завязку налитый, по ободок, спиртюгану – ковть! – хух! – выдохнул, и – до икры! С деревянной ложкой. А у тех – во-от такие шары выкатываются, у рыбаков. И они мне не препятствуют закусывать. И даже мне эту чашку подсовывают. И я этой икры ложки три-четыре умолочу. Замазал спирт и сижу. Они смотрят на меня. Потом они понемножку опять наливают. Я говорю: «Ребята, – я пропущу…» Они выпивают, а я опять до икры, опять трошки спирт задавил. Я ведь чую, как он во мне подымается! Как он по телу идет, идет. Рыбаки мясо начинают есть понемногу. Тут и я подсовываюсь, – я ж разок с выпивкой-то вроде пропустил. Тогда они мне «штрафника» подсовывают. Наливают, – на этот раз чуть больше полстакана. Я опять – квак! – и опять икры свежей ложек пять-шесть умолотил. Так что, представь себе, – я за обед съел граммов 500600 икры свежепробойной. Умолотил, наелся. Немножко пьяный. И говорю: «Ну, а теперь пошли постреляем!..» У них же там и ружья есть, и патроны. И я этих, которые запивают, сразу бы убивал, на месте, – за перевод добра. Сколько раз уже такое было, – спрашивают меня: «Миша, как тебе наливать? Как обычно, по завязку?» – «Конечно, по завязку!» Наливают мне спирта по самый ободок, а он в стакане синим отсвечивает. Страшно аж глядеть на этот дьявольский свет! И они мне чашку с водой автоматически подсовывают. Я ее отпихну, – хок! – и икру съем. Раз, да другой, да третий. А они после спирта водицу пьют. Ушицу в себя вливают. Еще когда-то у них начальник был, дед Муленко. Он меня за этим занятием видел. И он говорил: «Конечно, тут и дураку понятно – спирт да икра. Это для здоровья дюже полезно!..» А рыбаки сидят и рассуждают: «Да нет, мы так не приучены. Нам горячего обязательно надо…» Ну, они, действительно, в горячей пище нуждаются. Они ж сутками болтаются в холодной воде. Спирт – спиртом. Но пища должна быть жидкая, горячая и калорийная. А мы что, – мы помогли им на буксире невод тащить. И только. Так по мне любая пища хороша, – жидкая, не жидкая. Лишь бы она была вкусная и шла в меня в охотку. Еще немножко про пьянство поговорить хочу. Было так: гуляем на свадьбе, на днях рождения. И жинка иногда меня до дому ведет. А вернее сказать, – буквально несет. А Николай Мажула, покойный мой свояк, муж жинкиной сестры, – идет сам, хоть бы хны. Что такое? Ничего не понимаю! И я начал вспоминать и размышлять. И вот к чему пришел. Мы иногда, в молодости, лет пятнадцать-двадцать тому назад, собирались такой кодлой, кучкой – я, кум, Николай Мажула, друг Виктор Бородин – и мотоциклами (у всех же тяжелые мотоциклы по дворам!) выезжаем на лиманы. На Стрелку или еще куда-нибудь. Тогда еще раки хорошо ловились. Ну, варим сотню-полторы раков и вволю пьем. Потом, в конце, – е-мое! – я всех их развожу до дому! Я ни в одном глазу, трезвый, как стекло, а они ну просто лыка не вяжут. А после гулянок, после свадеб моя Дуська меня на себе домой несет! А все они нормальные. Но пьем-то мы вместе. Как только что, Николай мне: «Миша, давай по чуть-чуть! За то, что хорошо потанцевали! За то, что хорошо поспивали!..» Или я его приглашаю «по чуть-чуть» выпить. Для веселья. И вот только лет пять назад, на последней свадьбе, где мы с Николаем гуляли, я понял, в чем дело. Я его поймал. Знаешь, как? Выпили мы. А это была последняя свадьба, когда я еще мог выпивать. Потом я заболел, и пить напрочь завязал. Ну, выпили, туда-сюда. А на дворе уже холодно было. Второй, третий раз выпили. Я пошел, потанцевал, туда-сюда. Меня ребята приглашают: «Миша, давай хряпнем!» Я, было, поднял стакан, и думаю – а где ж Николай?! Только-только тут был, и нема. Гляжу, идет от калитки. «Давай выпьем, Колек!» – «Давай!» Хряп, выпили, опять туда-сюда, потанцевали, поспивали. Он: «Давай выпьем!» – «Давай!» Выпили. Я уже веселый, уже до чужих баб лезу – танцевать. А Кольки опять нет. Та дэ ж вин? Я иду до калитки. Нема його. Потом слышу, там, за домом, – «ыыы! ыыы!» А, дорогой, все ясно с тобой! Я туда, за дом. «Шо такэ?!» – «Да ты знаешь, – не пошла водка! Пришлось ее назад вертать принудительным путем…» Ну, мало ли чего. Бывает. А потом мне Шура, его жинка, и говорит: «Да он всю жизнь так, – рыгает…» То есть как? – льет, льет, льет, а потом видит, что его начинает развозить, пойдет, поллитровую кружку воды выпьет, и рыгнет в укромном месте. Вылил все, немножко оклемался, чего-нибудь кисленького съел, и снова пьет. А с меня, ей-богу, правда, – не выдавишь! Бывало, и Дуська говорит мне. Придем до дому, меня мутит, горит у меня все, перевертается. Она: «Да пойди на двор, два пальца заклади!» Я, и правда, пойду, горло только себе раздеру, как вороньей лапой, так что на второй день глотать не могу. Бесполезно! Если внутрь попало, все! Трынь-трава. Остается там навечно. Ей-богу, правда! (Смеется.)
Этот фрагмент устной повести Михаила Голуба интересен как пример двух, внешне вроде бы разных, но имеющих глубокозалегающее внутреннее единство, способов речевого движения, – двух своеобразных дискурсивных побежек, «аллюров». Первый из них аккуратно и лаконично оформляет неформально-экономические практики скромного станичного кумовства и «блата». Председатель здешнего сельпо, кум Виктор Кириенко показан здесь как человек, обладающий способностью кругового обзора жизненных обстоятельств и умением ловко захватывать возможности, спрятанные в конкретной ситуации – черта, несомненно, исконно крестьянская. Он стремительно организовывает для Михаила доступ к строительному дефициту, делая это как-то попутно, невзначай. Он также умеет ловко и неспециально разогнать «поганое настроение» приятеля, охотно трапезничая с ним. Такого рода дискурс открытой оживленности и ровного добродушия весьма присущ базовым речевым практикам сельских обществ. Он нерасчетлив и инстинктивен. Второй способ демонстрации особенностей речевой походки народных персонажей – это разудалое описание процедуры трудового пикника («рыбацкого обеда») и одновременно обоснованные методические указания по вопросам выпивания и закусывания. Здесь широко развернуто особое дискурсивное настроение, вполне адекватное миру простых низовых людей, – дискурс наблюдательности, внимательного слежения за ситуацией, ухватывания ее хотя и предсказуемых, но всякий раз ювелирно-тонких переходов. Ведь здесь перед нами – дивертисмент классических социальных действий. Увидеть его вживую – это, конечно, везение. Ведь рассказчик, по сути, случайно перешел к теме бражничанья, в ходе разговора о куме сформулировав некий императив: «Я спирт никогда не развожу водой! Разводить спирт – только добро переводить…» Тема мгновенно разгорается. Голуб с удовольствием воссоздает опыт производственного обеда-гулянки, отливающийся в дискурс победительного, уверенного захвата вполне рутинной, но с давних пор основательно сценарно проработанной, даже в чем-то церемониальной процедуры. Деревенские широкие пированья здесь особенно примечательны. Уж кто-кто, а люди, работающие напрямую с природным целым (крестьяне, рыбаки, лесорубы, шахтеры, промысловики), точнее многих иных понимают профилактически-восстанавливающую и одновременно социально-связывающую силу таких возлияний. Русская литература от Державина, Пушкина, Гоголя, Некрасова до Высоцкого, Шукшина и Венедикта Ерофеева полна подобного рода примерами. Михаил Голуб рассказывает о полевом обеде с рыбаками с особым дискурсивным настроением. Отчетливо видно, что он владеет ситуацией. Владеет не только с со стороны выстроенных им для самого себя гигиенических правил приема алкоголя и его давно продуманного, рационального закусывания, но и с точки зрения застольных приличий, диктуемых конкретной обстановкой. «Рыбаки хозяева, а я вроде как гость…» Дискурс умелого владения пусть даже крохотным участком окружного мира, дискурс понимающего принятия его устройства и его границ здесь мощно разворачивается, щедро выпрастываясь из глубин локального жизненного опыта. С каждым словом он аргументационно крепнет и содержательно закругляется, превращаясь в своеобразный кодекс форм, норм и процедур нероскошного, но самодостаточного пиршественного возлияния. Можно думать, что подобного рода дискурсивный формат оказывается чем-то вроде свежей органической прививки к основному стволу речевых практик корневого русского крестьянства. В нем мир не только вкруговую разведан и знаком – он послушен, предсказуем и ответственно прочен.