Голова (Империя - 3)

Манн Генрих

– Я уже сказал, что происхожу из низов. Я не горжусь старыми друзьями.

Боясь покраснеть под его взглядом, она внезапно расхохоталась; теперь краска в ее лице была понятна. Он неодобрительно насупил брови, но старался не смотреть на нее.

– Я его очень люблю, - начал он вдруг мягко, почти скорбно.
– Когда-то он был моим двойником, моей совестью. Он прям духом, не так гибок, как я...

– Он не рассчитывает?
– перебила она.

– И потому погибает, - сказал Мангольф грустно и сдержанно.
– Пожалуй, именно большие люди не хотят признавать,

что со светом надо считаться. Но что же из этого выходит? Они скатываются в полусвет.

– То есть?
– спросила она, и лицо ее так побледнело, что ресницы копьями ощетинились на нем.

– Он каким-то образом впутался в темные дела, его имя связывают со скандалом в одном подозрительном берлинском агентстве.

– Он здесь?
– Она резко отвернулась, стенное зеркало отразило широко раскрытый темный глаз в светлом профиле и вытянутую худенькую руку, стиснутую пальчиками другой руки.

– Что не мешает ему продолжать свои прежние авантюры, - тихо и бережно продолжал Мангольф.
– Умничающие философы бывают склонны к совершенно неразумной чувственности, я упоминаю об этом как о странном противоречии.

– Сплетни всегда увлекательны, - быстро сказала она и подошла к нему. А как ваши дела с моей приятельницей, Беллой Кнак? Я выдам вам ее тайну: она вас любит. Но она очень благоразумна. Ее супругом может быть только будущий видный государственный деятель. Вы понимаете: тот, кто производит пушки, должен обладать также и властью объявлять войну. Обдумайте-ка это! воскликнула она торжествующе, увидя, что теперь побледнел он.

Он затрепетал от неожиданного разоблачения самой своей сокровенной мечты. Величайшим усилием воли он овладел своим лицом и придал голосу оттенок усталости.

– Если бы вы догадывались о запретных грезах, - он смотрел на ее рот, чтобы избежать глаз, - которым я, безумец, предаюсь часами, потеряв уважение к себе... Ах, графиня, слово "честолюбие" и отдаленно не выражает дерзновенности моей заветной тайны.
– И с нелицемерной робостью он поднял глаза на уровень ее глаз.

Ее глаза были прищурены и блестели, быть может завлекали с высоты запрокинутого лица.

– Очень уж вы горды, не мешало бы стать на колени, - отчеканила графиня.

Колени его дрогнули, потом выпрямились, опять дрогнули - так же быстро, как противились и сдавались его мысли. "Ловушка? А не ревность ли? Но ведь она меня ненавидит. Однако она стремится к власти! Кто это почует лучше меня? Она боится меня, боится власти, которую я мог бы завоевать в союзе с Кнаком. Надо ее провести. Стану на колени, а там будь что будет!" Он упал на колени, он был у ее ног. В тот же миг она отскочила от зеркала и, показывая в него пальцем:

– Ну, теперь смотрите на себя!
– убежала, пританцовывая, как школьница. Ее смех звучал еще из третьей комнаты.

Мангольф стоял на коленях перед самим собой, с личиной холодного восхищения, но трезвее, чем когда-либо. Он вгляделся: высокий желтоватый лоб, который рассчитывал и страдал, глаза, углубленные обидой. Вставая, он подумал, что это испытание послано ему, дабы закалить его. Правда, у себя в комнате он заплакал.

С каким наслаждением склонил он измученную голову на прохладную подушку, отдаваясь всегда готовому к услугам утешителю-сну.

Вскоре после этого, перед самым рождеством, когда Мангольф сидел у себя в кабинете, открылась дверь, и в сопровождении одного из чиновников вошел непрошеный гость. Мангольф мертвенно побледнел и откинулся в кресле: он увидел Терра. Чиновник хотел уже выставить неизвестного посетителя, но Терра сразу принял интимный и свободный тон.

– Несчастный!
– воскликнул он.
– Ты все еще здесь? А я думал, ты уже впал в немилость.

Выразительный взгляд личного секретаря - и чиновник исчез, правда несколько замешкавшись.

– Возмутительная неосторожность!
– Мангольф вскочил.

Терра сел, безмятежно оглядел друга, а затем сказал:

– Именно эти слова ты и должен был произнести.

Мангольф ногой отшвырнул кресло.

– Это издевательство! Ты уже в Мюнхене преследовал меня.

– Я до сих пор считаю непростительным легкомыслием, что осмелился ввести тебя в дом к твоему теперешнему начальнику.
– Терра говорил с достоинством.
– Все бедствия, которые ты когда-нибудь причинишь государству, падут на мою голову.

– Оставь свои нелепые шутки! У двери подслушивают.
– Мангольф подошел вплотную к Терра и заслонил его.
– Поговорим начистоту! Чего ты хочешь? Говорю тебе прямо: мое положение хоть и блестяще, но именно потому шатко. Оно не вынесет новых осложнений, ты же способен не только осложнить, а попросту погубить все.

– Ты переоцениваешь меня.
– Терра сделал скромно-протестующий жест.

– Здесь ты ничего не добьешься. Ты столкнешь меня, но, падая, я увлеку тебя за собой. А вообще-то ты явился с какими-нибудь притязаниями? Насколько я тебя знаю, скорее для того, чтобы стать на моем пути.

– А теперь ты переоцениваешь себя.

Это вежливое сочувствие вывело друга из равновесия.

– Еще раз спрашиваю тебя, чего ты хочешь? Может быть, предложить тебе часть моего жалованья, чтобы ты меня пощадил? Тебя это не обидит.

– Даже и не тронет.

И они смерили друг друга взглядом.

– Мы старые друзья, - начал опять Терра.
– Я знаю твои слабости, как и твою силу. Наша дружба несомненно будет длиться до последнего нашего часа. Ты был прав, когда это предсказывал. Тогда момент был для меня тоже неблагоприятный.

У Мангольфа лицо выражало мрачную сосредоточенность. Он видел эти вечные возвраты прошлого и предрешенный путь до самого конца.

– Я взял бы твои деньги, если бы они мне были нужны, - услышал он слова Терра.
– Я заурядный студент, благомыслящий и трудолюбивый.

– К сожалению, с самого начала твоего пребывания здесь ты перестал быть таким, - возразил Мангольф.

Но тут Терра вскочил с места.

– Ты, по-видимому, неправильно осведомлен о плодотворной деятельности, которой я начал жизнь в Берлине. Я снова обрел путь к простому бытию. Чувство собственного достоинства я полностью черпаю теперь в труде.