Голова (Империя - 3)
Шрифт:
– Я полон смирения, - сказал он.
– Иначе разве я был бы честолюбив?
И Терра опустил взгляд: кому из них следовало устыдиться? Его тянуло к такой же откровенности.
– Я не умею унижаться, - выдавил он из себя, - как же мне добиваться почестей? Вынужденная добродетель - вовсе не добродетель.
– Но ты испытал унижения?
– Ничего другого я не испытывал!
– сказал Терра.
– Разве ты выше других?
– Откуда я знаю, каковы другие?
– Да ну!
– презрительно протянул Мангольф. Терра, водя языком по губам, ждал раскрытия
– С тех пор как я себя помню, я достоин самоуважения, - заявил Мангольф, стоя посреди мостика и выпрямляясь во весь рост. Бледно-голубое небо вставало ореолом вокруг его непокрытой головы.
– И вам не мешало бы уважать меня!
– заключил он с угрозой.
Потом внезапно сошел с мостика и лишь на другом берегу, когда кусты заслонили его, заговорил снова.
– Ужасно!
– Со слезами в голосе: - Ужасно сознавать свое высшее призвание, мучительно сознавать в себе не простую волю, а силу, покоряющую людей, - и стоять у исходной точки никому неведомым новичком, самому себе в тягость! Они же относятся ко мне с пренебрежением и в то же время с недоверием, слышишь?
– Остерегайся впасть в их ошибку, - шепнул ему духовник.
– Ты слишком много презираешь.
– Я!
– вскипел Мангольф.
– Кто силен, по праву видит лишь себя. Когда я приехал в Фридрихсруэ, я застал Бисмарка больным: он терзался невралгией и раскаянием. Ему вспоминались его жертвы, жертвы трех его войн. Он вдруг понял, что в сущности никто благодаря ему не стал счастливее, а несчастнее стали многие. Это не трогало его, пока он был силен. А теперь он сидел на мели и терзался вымышленными заботами. Чего стоят заботы конца по сравнению с муками начала!
– Пусть каждый заранее помнит, что его ждет Святая Елена{202}, - шепнул духовник.
Мангольф залился безумным смехом.
– Святая Елена - да с величайшим восторгом! Ведь там все уже позади - и поражения и победы. Там мое честолюбие будет томить меня только как видение прошлого, там я едва вспомню и сейчас же забуду о своих разочарованиях, там оставит меня страшное чувство вечно подавляемого порыва, словно внезапная слабость перед падением в бездну, хотя на самом деле ничего еще не произошло. Действовать - вот что мучительно.
– Отрекись! Ведь ты так стремишься ко сну и отречению!
– Нет!
– Ты ведь страдаешь.
– Я готов на любую жертву.
– Ты духовно выше всех, кто загораживает тебе путь. Ты благороднее их. Ты не можешь принести в жертву свою мысль. Один бог знает, как мы жаждем власти. Но чтобы я не посмел коснуться мыслью их царства, их мощи только ради того, чтобы делить с ними власть?
– Я буду делить с ними власть, нисколько не заблуждаясь насчет ее сущности, и, познав ее сущность, постигну, что такова жизнь. Тот день будет решающим, когда я смогу словно заново народиться на свет и действовать так, как будто я ничего не постиг. Тогда я окажусь достойным великих свершений.
– Великие свершения, на которые ты рассчитываешь, -
Мангольф тоже более резким тоном:
– Общество, в котором ты, именно ты, не встречаешь поддержки, представляется тебе близким к падению. Ты один и падешь.
Терра, исподлобья, со злым торжеством:
– С тобою вместе - в урочный час. Если твое государство, которое создало тебя по своему подобию, вполне счастливо, почему же сам ты несчастный человек? Почему как раз тогда, когда тебе улыбаются успех, почет и власть, перед тобой открывается жизнь, полная смертной тоски, какой не соблазнишь и бездомного пса? И все же ты убоишься смерти. Так не живут в счастливых государствах.
– Лично для себя я уверовал в бессмертие, - сказал Мангольф с вызовом.
– Поговорим спокойнее! Я открою тебе, что произошло вчера в кабинете у Ланна. Я пытался настроить министра против смертной казни.
– Глупец!
– Каждый по-своему отвоевывает у смерти ее владения. Ты - вечность, лично для себя. Я - несколько лет жизни для других. В такую форму у меня выливается жажда власти. Поддержи меня у твоего начальства!
Мангольф вышел из-за прикрытия, в этом вопросе не могло быть никаких недомолвок.
– Мне искренно жаль, что ты, хотя бы во имя нашей дружбы, не постеснялся показать себя таким отпетым идеалистом. Произведенное тобой впечатление невольно отразится и на мне.
– Могу тебя успокоить: у его сиятельства нет никаких иллюзий на твой счет.
– Ты навредил мне, я так и знал!
– А если я в тебе все-таки нуждаюсь? Ты ведь оказываешь повседневное воздействие. Граф Ланна, на свою беду, не способен твердо противостоять чужому влиянию.
– Это будет причиной его падения.
Когда они шли обратно по мостику, Терра сказал:
– Обидно, а я бы с радостью предложил тебе компенсацию.
– Пауза.
– Я многому мог бы помешать.
Мангольф молчал, мысленно перебирая все те же вопросы: "Помешать тому, что он сам затеял? Но чему именно? Даже Леа, как угроза, отступает на задний план перед Толлебеном. Или это две угрозы, связанные между собой?
– Он громко сопел и упорно молчал.
– Я не Губиц, чтобы обороняться от призраков, это просто шантаж".
– Мне очень больно, что мы пришли к этому, - заговорил он наконец.
– Я воздержусь от резких слов, после того как мы провели вместе несколько хороших мгновений.
– Будем же пробавляться ими, - заключил Терра.
В буковой аллее Мангольф снова заговорил:
– Странно! Твои первые разочарования и испытания сделали тебя в личной жизни Диогеном и моральным нигилистом. Но для человечества ты упорно веришь в светлое будущее.
– Странно, - подхватил Терра.
– Ты считаешь, что на земле существуют лишь горести и преступления, но для себя ждешь от жизни награды за презрение к ней и даже в смерти рассчитываешь преуспеть.
Перед домом они взглянули друг на друга. И оба одновременно сказали: