Голова (Империя - 3)
Шрифт:
– Бухгалтера из портового склада?
– За социал-демократическую пропаганду. Тому едва удалось отвертеться, его попросту убрали из города.
Мангольф глянул выжидающе; но Терра выразил одно наивное изумление. Как искажаются события в устах толпы! Какой неверный взгляд на его отца! На его отца, самого рассудительного человека в мире!
– А Кватте подделал векселя, - продолжал Мангольф насмешливо.
– Таким образом доброе имя еще одного из старейших кланов нашего почтенного города ставится под вопрос по милости
– Они ходят в церковь, они даже крестят свои суда, - язвительно подхватил Терра.
– Они закоснели в том мировоззрении, которое левее национал-либерализма{31} видит одно непотребство...
– Он говорил еще долго, с возмущением, от которого ему внутренне становилось только веселее, пока Мангольф не возразил, что как-никак здесь, в городе, немало богатых, по-настоящему светских людей и многие из здешних далеко пошли. Это оправдание не имело веса в глазах патриция Терра, он ненавидел этот город безоговорочно - без того стремления возвыситься, которое томило сына комиссионера Мангольфа. Сын почитаемого гражданина, Терра сказал:
– Здесь даже с большими деньгами ничего не достигнешь.
– Ну, нет.
– Мангольф встрепенулся.
– Представь себе, я бы явился в контору хлебной фирмы Терра в качестве лидера сильной партии и сообщил ее хозяину очень веские сведения о будущих судьбах старых бисмарковских покровительственных пошлин{32}.
– Ну, а дальше?
– В наше время пошатнувшиеся фирмы спасаются как умеют.
– Мангольф искоса взглянул на друга, который явно ничего не понимал.
– И прибегают к весьма интересным способам. Судно консула Эрмелина, недавно затонувшее, было незадолго до того застраховано в большую сумму.
– Если бы тут пахло преступлением, Эрмелин не мог бы быть другом моего отца.
Мангольф даже рот раскрыл от такой наивности.
– Ну, - добродушно заметил он, - мало ли с кем и сам кайзер поддерживает дружбу. Нельзя же бросаться словом "преступление".
Терра, выпрямившись, разразился целой тирадой.
– На этот счет я другого мнения. Такого рода дружба клеймит людей. Сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, только в одной стране всю общественную жизнь в целом можно сводить к частному обстоятельству, а именно к единоборству Вильгельма Второго с социал-демократией.
– Он заявляет, что социал-демократия противоречит божественным законам, то есть его собственным интересам, - насмешливо подхватил Мангольф.
– Его изречение "Социал-демократию я беру на себя" - прямо-таки верх бессмыслицы.
– Все понимать буквально - значит уподобиться плохому актеру, который с одинаковым пафосом произносит все фразы подряд: священная особа моего деда, небесный зов.
– Мангольф сам заговорил по-актерски.
Терра подхватил:
– Божья благодать!
– Да, романтический вздор, отнюдь не санкционированный церковью.
–
– Только маньяк, воспринимающий весь мир с личной точки зрения, способен требовать от детей, чтобы они убивали своих родителей.
– Он думает, что опирается на армию, в действительности же он опирается на парадоксы. Долго ли они продержат его?
– спросил Терра.
Юный Мангольф покачал головой.
– Очень долго, - сказал он твердо.
Юный Терра с жаром произнес:
– Не может быть, чтобы сейчас, в тысяча восемьсот девяносто первом году, разум долго оставался неотомщенным. Кто, собственно, верит этому маньяку? Все только делают вид, будто верят - из страха, из хитрости, из снобизма.
– Верят тому, в чьих руках власть!
– сказал Мангольф убежденно.
– Тогда не должно быть власти!
– Но она есть. И всякому хочется урвать от нее свою долю.
Согласный ход мыслей оборвался; в двадцатилетнем задоре, юноши испытующе смотрели друг на друга - один властно, другой упрямо.
– Ты замышляешь измену, - утверждал Терра.
– И ты будешь разыгрывать религиозную комедию - по примеру твоего кайзера.
– Допустим. А ты молишься разуму. Но неразумное начало гораздо глубже засело в нас, и в мире его влияние гораздо сильнее, - взволнованно доказывал Мангольф.
– Лицемерные уловки!
– твердо и холодно отрезал Терра.
– Тупица! Можно подделывать векселя и все же искренне веровать. Ссылаюсь в том на кайзера, господина Кватте и себя самого.
– Чистенько же должно быть на душе у такого субъекта!
– Я презираю твою чистоплотность. Знание добывается в безднах, а там не очень чисто. Что ты знаешь о страдании?
– Мангольф говорил все так же истерически взволнованно.
Терра поймал его блудливый взгляд, взгляд постыдно-тщеславных признаний.
Он не хотел слушать дальше; он встал и за недостатком места повернулся вокруг собственной оси.
– Твои страдания! Надо же когда-нибудь договориться до конца! Значит, жизнь не стоит того, чтобы подходить к ней честно?
– Кто ее постиг, тому остается презирать ее, - сказал двадцатилетний Мангольф.
– И слушать коварный зов небытия. Я его не слышу, - сказал Терра. Презирай меня сколько хочешь! Твое страдание так понятно! Оно происходит оттого, что ты наперекор собственному разуму отчаянный карьерист.
– Обольщать мир как простую шлюху - в этом глубочайшее сладострастие презрения к себе.
– Как? И к себе тоже? Ты слишком много презираешь, это к добру не приведет. Я предпочитаю ненавидеть.
– Терра крепко уперся ногами в пол. Мне ненавистны успехи, ради которых тебе приходится обманывать свою совесть. Ложь ослабляет. Ты потеряешь власть над своим изнасилованным разумом, запутаешься и плохо кончишь.