Голова моего отца
Шрифт:
Арчил вскинул глаза, как ружье, и сказал…
Он не сказал, что знавал эту женщину года два-три назад и с тех пор не видел. А про отца знает только, что… А, не стоит и говорить. И что в Советском Союзе государство не заботится — ни о взрослых, ни о детях. Ни своих, ни чужих не жалко.
И вот почему Арчил Гомартели — не человек, не лев, а Бог. Он сказал:
— Я — отец ребенка, я его забираю!
Матерью Ачико в метрике значилась Пепела Беридзе, отцом — Арчил Гомартели. Поэтому на вопросы — «кто она? где она?» — Пепела никогда не отвечала,
Но и эту мать маленькому Ачико суждено было потерять. Ему было года три, не больше, когда Пепела, воткнув пустые вагоны в бронированный состав, плача, села в черную машину с флажочком и уехала навсегда. Она плакала потому, что маленький Ачико сказал ей: «Не хочу твои игрушки, не уезжай!» И она зарыдала, как перед открытой могилой. Будто покойника вот-вот землей засыпят, а покойник — она сама. Обняла ребенка, сцепила пальцы — не отодрать. «Ты — мой ангел, сыночек, которого у меня никогда не было…» И Ачико не понимал спросонья: сказала, что поедет привезет ему игрушки, а теперь плачет. Так ждать игрушки или нет?
Пепела уезжала за границу, к Косте. Для нее это было все равно что живьем лечь в могилу, хоть и по собственному желанию, по любви. Что она знала о загранице? Ничего. Женщины носят шляпки из перьев попугая, вот и все.
Арчил Гомартели, художник, человек профессии вроде свободной, знал о загранице не больше нее. Как все. Но его арестовали и долго допрашивали: «Почему вам пишут из-за границы? Из лаборатории аэродинамических исследований? Вы что — шпион?» Размахивали перед его носом письмом, но в руки не давали. Так к кому же письмо — к нему или к ним?
В этом письме Коста спрашивал: «Женщина, изображенная на картине „Портрет колхозницы с младенцем“, — кто? Сообщите мне, пожалуйста, дорогой художник, как найти эту женщину, где?»
Но Арчила не посадили. Выпустили из-за гомартелевской мази. Какой-то начальник ею очень успешно пользовался. Правда, как-то раз его супружеское ложе покрылось серо-черными, будто грифельными пятнами, но так, видно, положено по рецепту. Великая гомартелевская мазь!
А потом, однажды ночью, позвонил Коста. Телефон был у соседей, и Пепела побежала туда, не успев отвязать свои груди, лишь накинула халат.
— Коста! — закричала она. — Где ты?
И услышала, как в трубке чей-то голос повторил, словно эхо: «Где ты? Где?»
— Я — в Канаде, — ответил Коста.
И эхо снова повторило: «В Канаде! Где!»
— Что ты там делаешь? — спросила Пепела. Никто не умел задавать вопросы так, как она.
— Я запускаю ветер, — ответил Коста.
— Конечно! — не удивилась Пепела.
— Ты замуж вышла? — спросил Коста.
— Что ты! — вспыхнула Пепела. И подождала, пока в трубке повторится ее голос. — Я тебе никогда не изменяла!
— Это ничего, — почему-то сказал Коста, — ничего. — И замолчал. Может быть, он плакал.
И тогда язык Пепелы выкатился вперед, как отвалившееся колесо велосипеда, и она заорала на всю улицу, так, что и через океан было слышно:
— Коста,
Да разве кто сомневался?
— Это ничего! — эхом отозвался Коста. И тяжело вздохнул.
Только через год, не раньше, пришло от Пепелы первое письмо. «Ангел мой, сыночек, которого у меня никогда не было…» И цветная фотография — редкость. На ней Коста и Пепела улыбались широко, как все иностранцы. Ее волосы, цвета горящего пепла, огибали дугой лицо, как колеса велосипеда, а другие колеса — серьги — висели в ушах. «Видно, за границей тоже боятся вшей», — думал Ачико, глядя на незнакомую стриженую тетю. Он ее совсем не помнил. И зачем только плакал, когда она уезжала, сердце разбивал? И Коста был рыжий, как попугай. И борода рыжая — солнышко, а не человек.
Пепела писала, что на советской границе у нее изъяли икону. А она так разозлилась, что как только перешла с одного зала в другой — через границу! — швырнула назад свои туфли и побежала босая. И не жалко! Они все равно ей жали.
— Смотри, Нора, — сказал Отар, — Пепеле уже за пятьдесят, а она выглядит как твоя дочь.
Он теперь в семье остался единственным, кто все произносил вслух.
Гомартелевский дом без Пепелы сразу посерел, осунулся. Так, наверное, бывает в любом Комсомольске, когда из него уходит солнце. Арчил все стоял у окна, со стаканом чая в руках, и смотрел на тутовое дерево. Горе его было в том, что он скучал.
Он скучал по Даше — девушке, которую любил. А жениться боялся. То ли из-за Ксении, то ли из-за маленького Ачико. Сколько же раз ребенку можно маму терять. И вообще, разве мы ошибаемся только в пору весны?
«Который, который Арчила сын? — переспрашивали кудрявые женщины и впивались в черноволосого мальчика глазами. И переходили на шепот: — А мать — кто? где?»
Ачико сидел часами в кресле, покрытом пурпурным ковром, и ждал. Он верил, что его мать — та принцесса, что разъезжала в этом кресле, на спине слона, и что она вернется. Ему снилось, что она летела по небу, как ангел, и размахивала руками — звала его за собой.
И однажды он увидел ее. Он шел с отцом по улице, залитой солнцем, а впереди, окруженная сияньем, шла женщина. Огнем сверкали ее золотые волосы, все в морских волнах, сбегающих по плечам. Красивую женщину узнаешь даже со спины.
— Повернем назад, — предложил Арчил.
Но Ачико вырвал руку в тутовых кляксах, и побежал за ней, и закричал:
— Ма-ма! Мамочка!
— Ах, — обернулась женщина, — Арррчил! — Потом она скользнула взглядом по лицу Ачико — так ветер в летний день заденет нас по щеке — и спросила: — Кто это?
Ачико трепетал и смотрел на нее голодными глазами. Мама? Почему же она спрашивает — кто это? Но она больше не смотрела на него, только на Арчила, и говорила то, что он уже много раз слыхал:
— Ах, Арррчил, твои глаза, я не знаю, что со мной…
И почему мы, люди, все время создаем себе богов?
— Ангел мой, сын мой, которого у меня никогда не было, — сказал в тот вечер Арчил Ачико, — прости меня, что я так многого не понимаю. Я хочу рассказать тебе…
Разве только собственному сыну можно доверить то, что у нас на душе?