Голова самца богомола
Шрифт:
И быть раза в полтора мощней, я тогда худоват был и только завязал носить спортивные штаны под джинсами зимой, чтобы казаться плотней. Комплексовал слегка.
А сколько у неё было до меня? Десять? Тридцать? Сто? А вдруг я что-то делаю не так? Или нет, лучше об этом не думать. Но точно ли ей было по-настоящему кайфово? То, что она кончила – да, так не сымитировать, да и она совсем не из таких. Нет, ей было хорошо, но достаточно ли? И почему меня это должно настолько волновать? Такие мысли были. Лучшим быть хотелось, или особенным хотя бы.
Второй раз был как первый.
А потом она включила триллер, хороший, кстати, мы валялись, пили вино на этот раз, ели мясо, она вкусно приготовила мясо, и я так и заснул нечаянно. Не подарив ей ни одного необитаемого острова, как герой триллера, и ни одной страны третьего мира не завоевав. Но она гладила мою голову, как героя гладят, так, засыпая, думал я.
Ещё Юля всё время рисовала, – чертила, точнее. За завтраком, болтая по телефону, слушая музыку. Чертила линии, дома, частично проявляющиеся в наш мир из белого пространства ненарисованного; тщательно, идеально чётко заштриховывала прямоугольные грани и окружности.
И сама точила карандаши узким ножом, длинные-длинные стержни торчали, казалось – невозможно таким рисовать, сломается. Но нет, у неё не ломалось.
И напевала всякую чушь. Бессмысленную и нелогичную, вроде: «И валяясь под кустом, громко щёлкая хвостом». Кто – валяясь? Но забавно.
Конечно, у неё был муж в прошлом, но закончился давно. Про него я не спрашивал. И про других тоже. А детей она не хотела. Говорила, что никогда не хотела. Ни от кого? – спросил я. – Я не поняла вопроса, – ответила она, в глаза глядя отстранённо, отталкивая. И ведь так и есть – это не про неё вопрос. Причём тут кто-то?
Я проснулся тогда ночью, после второго раза, не сразу понял, где я и почему. Обнял её и заснул снова. Раз уж так вышло.
Утро было кратким и практически немым. Но без напряжения. Умылся, съел бутерброд с сыром, кофе выпил и ушёл.
Тогда я много работал, много говорил, все происходило быстро, было важным, ярким и немного радостным, – все эти рабочие процессы, встречи, победы, провалы. Может быть, потому что был апрель.
Иногда мне хотелось её разозлить, особенно вначале.
– Ты специально? – спросила она после того, как я раскритиковал её любимую книгу заодно с привычкой надо всем смеяться, с её дурацкой привычкой отстранённого стёба, взгляда якобы невозмутимого наблюдателя за «этими человеками».
– Ну, порычи на меня ради разнообразия.
– В смысле?
– Ты привыкла играть за двоих, – сказал я ей тогда, – Ты не играешь всерьёз: открываешь карты, даёшь фору, на все промахи противника смотришь сквозь пальцы. Ты играешь за двоих, причём против себя. И всё равно выигрываешь. Потому что хочешь, чтобы тебя обыграли, надеешься на это. Сильного ждёшь, такого, который игральный стол перевернуть может. Когда ты злишься,
– А ты интересный мужчина, – сказала Юля. Да. Она ни разу не сказала «мальчик». И вообще в ней не было этого – снисходительности к моему возрасту, ни разу рукой не махнула в разговоре, мол, да что ты понимаешь, ни разу не съёрничала. И никаких «у тебя всё впереди» или «я в твоём возрасте».
Потом я признался ей в любви.
Я тебя люблю, – сказал.
Она нахмурилась, прищурилась, приблизила лицо вплотную, глаза в глаза, почти соприкоснулась зрачками со мной, – во всяком случае, было ощущение от её взгляда, касательное. Отодвинулась. И вдруг как бы сбросила напряжение, подняла рюкзак невидимый и кинула на пол. С грохотом металлическим упал, будто в нём инструменты лежали. Молотки. И гвозди.
Нет, – говорит, – не любовь. Это – не любовь. Ну подожди, не отворачивайся, не злись.
Я и не думал злиться, кстати. Я был как большой пёс в тот момент, мохнатый пёс-медведь, не способный злиться. Обречённый.
Хотелось лечь на пол у её ног и закрыть глаза. И чтобы она гладила меня и была мне хозяйкой до самой моей собачьей смерти, то есть навсегда. Но я продолжал сидеть вполне себе по-человечьи.
А Юля стала говорить. Тогда я впервые подумал, что она неземная, когда слушал её. Инопланетная. В синем.
– Я тебе скажу, как мне кажется. Любовь. Настоящая любовь. Нет, я не из тех, кто считает, что она бывает однажды и прочая фигня. Но это что-то такое. Истинное, без вариантов.
Одиночество, вот то самое, глубинное одиночество, от которого жутко, понимаешь? Вот оно есть всегда, не отступает ровно до того момента, когда все-все желания, мечты, образы, ощущение тела, цвета, звука голоса, запахов. Пока всё это не совпадает в одной точке.
Она подтянула ноги, скрестив их, и я подумал, что люблю её ступни. И мизинцы. И пятки.
– И только в тот момент понимаешь: в моей жизни не было ничего более настоящего, чем этот человек. И тогда одиночество навсегда покидает. Как будто кто-то зажёг свет там, где никогда не было света. И после этого ты знаешь. Свет.
Мне захотелось встать и уйти. И никогда её не видеть больше. Я невпопад кивнул и кашлянул, стал рассматривать её руки, рисующие в воздухе звёзды невидимые.
– Этот человек – самый настоящий. Нет ничего реальней его и этого чувства, которое связывает тебя с ним. До этого человека, до этого чувства мир был относительным, понимаешь? Условным. И ничто никогда не было похоже на ту определённость, которая возникла. И эта определённость стала реальностью, перед которой нет выбора. – Юля разделила одну большую космическую туманность рукой на две неровные части. Одна из них, которая поменьше, моментально была съедена чёрной дырой. Вторая осталась при Юле. – Ты понимаешь меня? Я не знаю, сколько раз можно полюбить по-настоящему. Но эта определённость – появляется как-то раз, – она дёрнула головой, вернувшись на планету людей, отгоняя невидимую муху или Боинг 777. – Эта определённость меняет всё пожизненно.