Голова в облаках (Повесть четвертая, последняя)

Жуков Анатолий Николаевич

— Ты поплачь маненько, поплачь, легче станет, — посоветовала Феня, садясь рядом и заглядывая ему в лицо. — Что ты застыл как каменный?

Сеня не ответил, будто не слышал. А может, в самом деле не слышал, что тут такого особенного, кому ни доведись… Вон сколько народу орало, и только начальники малость заступались, а другие все на него одного, на самоходную его дорогу — поперек горла, видать, им встала.

Майор Примак о делах старается, а жену-толстуху своей жирной собаке препоручил, Пушке. И имечко выбрал военное, разбойник, и отъелась Пушка, как его Галька. Целыми днями бродят обе по всей Хмелевке, не поймешь, кто кого прогуливает. А

Ломакин, паразит, о стройке больше языком, чем делом. Михрютке два года не сравнялось, когда он старый детсад разломал и на этом месте новый начал, и вот уж девчонка во втором классе, а он все строит. Главный-то нападатель, конечно, Веткин, долгоносик несчастный, только зачем нападал, если сам к технике привержен и с Сеней в друзьях? Друг-то друг, а сам к Сене свысока, я, мол, инженер, а ты самодельный механик, блаженный, с прибабахом человек.

Феня жалеючи поглядела на выключенного мужа и подумала о младшей своей дочери. Михрютку она родила от заезжего артиста, который глотал ножи, вынимал из ушей яйца, доставал из пустой шляпы голубей. Забавник был. И на Сеню больно похожий, и ростом и обличьем. Феня сидела тогда в первом ряду, смеялась от души и громко хлопала. Все ладони отбила. И надо же: столько народу, полон Дом культуры, в проходах даже стояли, а он глядел на нее одну и кланялся. А на прощанье бросил ей со сцены букет, а в букете записка: вы прекрасны, как летняя звездная ночь, желаю встретиться тогда-то и там-то… Михрютка целиком пошла в него, и все говорят: в отца, в Сеню!

Молодец он, никогда ее не предавал, всех мер мужик, кремень. И нынче вот стоял до последнего, против всех стоял, оди-ин! Боязно и радостно на него глядеть: нет больше такого доброго и смелого на свете. Ведь самому отчаюге и в голову не придет, чтобы дорога сама ехала. Веткин вот не поверил, что ее можно сделать и жить безо всяких машин. И никто другой не поверил. А Сеня твердо знает: можно. Вот бы родить от него сына, чтобы не обрывалась эта ниточка выдумщика, работника, и больше ничего в жизни не надо. Да и есть ли что-нибудь лучше этого?…

Она встала, сунула в сумку Сенин мазутный халат — успеть бы вечером простирнуть, — затолкала амбарную книгу, чертежи. Сеня вопросительно поднял голову. Она улыбнулась ему:

— Не переживай, чего уж теперь, как-нибудь проживем. Жили и дальше проживем. Пошли.

— Домой?

— Куда же. Девчонка там одна, ужин надо варить, поросенок, поди, визжит с голодухи. — и взяла Сеню под руку.

— Горе ты мое веселое, ненаглядное…

На улице их встретили Пелагея и Парфенька Шатуновы. В общей суете после собрания они не стали подходить к Сене и вот терпеливо ждали, пока он оклемается без посторонних глаз, малость придет в себя от новой незадачи. Да и непривычный он был, в нарядном-то костюме, при галстуке, начальники с ним за ручку, по имени-отчеству. А мы все Сеня да Сеня. А какой Сеня, когда на пенсию скоро…

— Прости нас, Семен Петрович, христа ради, за сына, — сказала грустно Пелагея, кусая кончик головного платка. — Выляпал все принародно, даже не подумал, что во вред тебе, соседу.

— Такой уж он у нас вышел, Сеня, — присоединился Парфенька и снял с пегой от седины головы кепку с пуговкой на вершинке. — Что на уме, то и на языке. Неужто так можно при чужих-то людях! Если не согласный, скажи наедине, чтобы не ославить, не обидеть принародно.

Сеня пожал плечами необмятого пиджака и пошел, привыкая к новым туфлям, в мастерскую за велосипедом. Высокий каблук ему не мешал — идти легче, всегда

под горку, и уверенней, потому что стал выше и видишь дальше. Бабы давно до этого додумались, канальи.

Солнце уже скатилось к самому краю водохранилища, вызолотив гладкое небо и дальний плес под ним, вот-вот плюхнется в воду остудиться. Справа над четырьмя прибрежными дубами — остатком старой дубравы — летали безмолвные грачи, по-над водой реяли, тоже будто немые, чайки: гомон полумиллионного стада утят на выгульных дворах и прибрежных мелководьях плотно глушил все другие звуки.

Сеня привел своего скрипучего, с вихляющими колесами коня, взял у Фени сумку и, повесив ее на руль, направился по асфальтовой дорожке к воротам. Парфенька пошел рядом с ним, Феня с Пелагеей позади.

— А Башмаков-то как разорялся! — все еще переживала за мужа Феня. — Бюрократ дубовый, извини-подвинься, понимаешь! С младости активничает, как Титков, а в большие начальники тоже не продрался и злится на всех.

— Бодливой корове бог рогов не дает, — поддакнула Пелагея.

— Что правда, то правда, Полюшка. Но от кого не ждали напасти — это от Заботкина. Хозяйственный ведь мужик, а тоже не принял, не сойдемся, сказал. Из-за чего?

— Из-за машины, — сказала Пелагея. — Он «Москвича» со стеклянным багажником восейка купил, ему гладкая дорога надобна, а твой Сеня отменяет. И Мытарин из-за того же. На мотоциклете-то он как черт носится, а для непогоды «козла» с брезентовой кабинкой держит…

А Парфенька поддерживал Сеню:

— Я почему тебя уважаю, соседушка, это потому, что ты тоже сперва для народу радеешь, а потом для себя. Я, как ты доподлинно знаешь, тоже всю жисть мечтаю накормить Хмелевку рыбой. Чтобы свежей и до отвалу, И ведь ловил, Сеня, кормил, правда?

— Ага, — кивнул Сеня, ведя за рога велосипед. — Много ловил и другим давал.

— Вот-вот, много. И откроюсь тебе, соседушка, как на духу. — Парфенька оглянулся на занятых разговором баб, прошептал доверительно: — Возмечтал такую рыбу поймать, чтоб большая-пребольшая, без конца-краю, без размеров, чтобы на всех хватило и никто не был обделен. Веришь мне?

— Ага. Только как вытащишь такую?

— А ты на что, Сень, неужто не подмогнешь? Технику подходящую выдумаешь, большой кран, и вытянем.

— Надо знать точный вес тела рыбы. Без знания веса нельзя добиться соответствия мощной грузоподъемности.

— Про вес я не думал.

— Подумай. В нашем деле точность — серьезный рычаг успешного фактора, а то не вытащим.

— А поймаю, как думаешь?

— Поймаешь. Всякая добрая мечта на благо всех сбывается.

За воротами они сошли с асфальтовой дороги на широкую тропу вдоль берегового косогора, где, спрямляя путь, ходили и ездили на велосипедах все утководы. Жесткая свистун-трава по бугру уже посветлела, выжженная солнцем, зеленели лишь редкие кусты татарника с малиновыми тюбетейками на вершинках.

— Цветет, — сказал Парфенька. — Значит, земляника поспела. Давай сгоняем на бударке к Монаху за разрешеньем, а то вон какая сушь, в лес не пустит.

— Он в больнице, — сказал Сеня.

— Что стряслось?

— Дышать забывает.

— Как так?

— Эдак: дышит, дышит, а потом задумается о природе и про все позабудет в мысленном рассуждении, синеть начинает, кашлять.

— Беда-то какая! Не дай бог, лишимся такого заступника земли…

А жены позади уже разрядились, умолкли и слушали мужей со спокойным удовлетворением состоятельных хозяек. Потом Феня не сдержала довольства: