Голова в облаках
Шрифт:
— Художник завтра будет здесь.
В двери встал древний Семеныч в черных нарукавниках, сообщил: — Приехали ученые-ихтиологи. Приглашать или подождут?
— Может, ты с ними, а я здесь? Вон сколько народу собрал, жалко отвлекаться.
— Добро. — Межов вышел.
В приемной ждали бородатый парень, худой и мрачный, и седой светлоглазый старик, без бороды, розовощекий, приветливый. Межов назвал себя, и старик с улыбкой протянул ему руку, пожал крепко, весело.
— Профессор Сомов Андрей Кириллович, из Москвы. А это мой коллега, старший научный сотрудник, кандидат
Бородатый достал из внутреннего кармана куртки бумажник, а из бумажника направления союзного минрыбхоза и Академии наук. Межов прочитал и посмотрел на Сомова: в бумагах почтительно перечислялись его служебно-научные титулы, старик был нешуточный, заслуженный. А молодой, вероятно, вроде помощника при нем.
— Когда можете начать ознакомление с нашим чудом?
— Да прямо сейчас. — Профессор нетерпеливо потер ладонями. — Если из всего, что нам сообщил по телефону ваш товарищ Разговоров.
— Балагуров, — поправил Межов.
— Простите, именно так — Балагуров. Если из всего им сказанного только половина соответствует действительности, а половина домыслена, мы сможем говорить об уникальном явлении. Лично я склонен принять за правду все, но вот мой коллега…
— Этого не может быть просто потому, что быть не может.
— Вы слышите? Но не будем терять время. Как вы, Дима?
— Я полагаю, сначала надо устроиться в гостиницу, оставить вещи, пообедать.
— Разумно. Гостиница, я думаю, здесь не проблема?
— Сейчас проблема, но для вас забронированы два номера, — сказал Межов. — Идемте, я вас провожу.
У профессора был только пузатый старомодный портфельчик, зато молодой нагрузился как першерон: большой саквояж, чемодан и пудовый рюкзак, который он доверил нести Межову.
— Дима у нас не только ученый, но и легкий водолаз, фотограф, акустик. Дима, вы взяли свои шумомеры и гидрофоны?
— Разумеется. Надуть нас им не удастся. Все прослушаю, прощупаю своими руками. Боже, какая у вас крутая лестница, недолго и вниз загреметь.
— Мы привыкли.
Межов доставил их на своем «козле» в гостиницу, подождал, пока устроятся и закусят в буфете, потом повез к рыбе.
Голова автоколонны подтянулась уже до околицы Хмелевки и остановилась на время обеда. Повезло. В движении смотреть труднее. И оба Шатунова были на месте. Они сидели на подножке своей рыбовозки и хлебали из одной миски борщ.
Парфенька, в праздничном костюме, гладко выбритый, предупрежденный о гостях еще вчера, все же застеснялся, увидев впервые в жизни живого профессора, но тот, улыбчивый, доступный, в мятых брюках, и безрукавке, сразу расположил его к себе, и уже через несколько минут они сидели на корточках, голова к голове, на цистерне и беседовали, как давние знакомые. Профессор с изумлением смотрел то в щель люка, то на бесконечную колонну грузовиков, то на бесстрашного Парфеньку и качал снежно-белой головой. А молодой бородач влез, посмотрел и, словно больной, спустился на землю, бормоча: «Это невероятно, этого не может быть, не шизик же я…»
— Ничего, привыкнешь, — утешил его
— И верно, и скромно, — сказал Межов. — К вечеру доедешь?
— Обязательно. Крайний срок — девятнадцать ноль-ноль. Речей не надо, но оркестр и девушки с цветами не помешают.
Профессор спустился вслед за Парфенькой и сочувственно посмотрел на своего бородача:
— Что вы теперь скажете, Дима? Это же наяда!
— Как вы узнали? — поразился Парфенька. — Мой Витяй тоже так называет.
— Мы догадливые, — улыбнулся профессор. — Ну, Дима, слушаю.
Тот растерянно пожал плечами:
— Я полагал, очередной домысел из ряда снежного человека, обитателя Лох-Несс и летающих тарелок с гуманоидами. И все же не верю. Не вписывается этот факт в существующие научные представления.
Профессор засмеялся:
— А помните Гексли? «Великая трагедия науки — уничтожение прекрасной гипотезы безобразным фактом». Поехали к заливу.
Межов сел за руль, профессор с Парфенькой на заднее сиденье, а бородач рядом с Межовым, и они поехали.
— Не переживайте, Дима, — сказал профессор. — Это вам урок на будущее.
На берегу залива они осмотрели рыбу на транспортерах и в воде, прикинули план обследования на сегодня и завтра. Если часам к шести-семи вечера головная машина придет в райцентр, то останется еще три с лишним часа светового дня. А пока можно поработать в заливе. Парфенька посоветовал дать ученым мотодору Федьки Черта и Ивана Рыжих. «Они хоть и выпивохи, но залив знают наизусть, а мотодору и подавно. Только Черта в воду не посылайте, он плавать не умеет, а самолюбивый, не признается. Он больше по сетям мастак, а все остальное идет от Ваньки Рыжих. Завтра нам выходной обещали, значит, весь день можете изучать. Интересно ведь?»
XV
На другой день Парфеньку вызвал Балагуров.
В кабинете у него сидел очкастый представительный мужчина с плоским ящиком и тростью на коленях, должно быть, городской. Лаковые туфли у него, как у дамочки, на высоком каблуке, сверкают на пальцах перстни и кольца, костюм весь из белой материи, и пиджак и брюки, а галстук — красный, но ослабленный, чтобы вольготней дышалось. И пахнет духами, как в парикмахерской. Не артист ли какой?
— Вот и герой наш явился, — сказал этому артисту Балагуров, поднимаясь к Парфеньке из-за стола: — Знакомься, Парфений Иванович: это московский художник товарищ Вернисажин, будет рисовать твой портрет.
— С вашего позволения, мы начнем сегодня же. — Художник поднялся и надел на плечо ремень своего ящика, переложил в другую руку трость.
— Ну и добро. Трудитесь как вам лучше, у меня скоро совещание о рыбе. Ты, Парфений Иванович, его слушайся, делай все как надо. Для него ты только натурщик.
Парфенька с художником договорились, что к пробному сеансу приступят сейчас же, и спустились на первый этаж. Крутая, в один марш лестница не понравилась художнику, спускаться по ней было страшнее, чем подниматься, и он для страховки вцепился в костистое плечо Парфеньки.