Голова в облаках
Шрифт:
— Федь, будь другом, посиди на бережку вместо меня, а я за ними побегу, совещанье вот-вот. — И объяснил, что приезжий художник рисует с него картину для народа, патрет, приехал из самой Москвы, наша Хмелевка для него дремучая деревня, а мы все на один салтык, не различает.
— По одежке поймет, — усомнился Черт и выставил литой рыбацкий сапог с голенищем до паха, помахал брезентовой полой штормовки.
— А ты разденься, чего паришься так, или рано выехали?
— На зорьке. Ветер с севера дул, холодрыга… Только,
— И леща на закуску принесу, только посиди.
— Лады.
Обрадованный Парфенька побежал вслед за учеными, оставив на берегу праздничный пиджак и скрипучие штиблеты. Когда художник, утолив жажду, вернулся к своему мольберту, его натурщик стоял на берегу в одних трусах и курил, подставив солнцу совершенно белое кривоногое тело. Только кисти рук, лицо и шея были почти черными от загара.
— Решили совместить полезное с приятным? А мне, судя по вашему лицу и рукам, думалось, что вы весь загорелый.
— Недосуг нам, — буркнул Черт, бросив окурок в воду. — Это городские на дачах припухают, а тут по зорям вкалываешь, хоть варежки надевай.
— Извините, но на городских вы напрасно. Нельзя противопоставлять деревню городу. Я, например, уважаю деревню как таковую, с удовольствием читаю в газетах об интенсификации, механизации и химизации. Вы, надеюсь, не против таких вещей?
— Каких?
— Химизации, например.
— Это удобрения, что ли? Для нас, рыбаков, они один вред, хуже всякой напасти. С ранней весны поля с самолетов посыпают, и вот с ручьями, с дождями эти удобрения где оказываются, знаешь? В нашей Волге. А она, матушка, и так страдает.
— Очень интересно, но вам лучше одеться. — Художник досадовал на этот глупый разговор и «тыканье». — Обнаженная натура тут не подойдет. Одевайтесь и обувайтесь. — Он увидел рядом с резиновыми сапогами Парфенькины штиблеты, удивился: — А почему вы и туфли и сапоги носите?
— Для удобства, — не растерялся Черт. — Летом только в таких туфлях и ходить, а чтобы вода не попадала, мы поверх сапоги надеваем. Резиновые.
— Летом? Странно. А что же тогда осенью?
— Какая осень. Бавает, двое сапог наденешь — мало, третьи напяливаешь, а то и четвертые. Такая грязища, дожжик неделями поливает.
Художник покачал прилизанной черноволосой головой: четверо сапог надевают! И это в век НТР, в век космоса!
— Одевайтесь, товарищ, одевайтесь. И ноги у вас почему-то кривые.
— Вот еще, ноги ему не те. Сам я их искривил, что ли!
— Прошу вас, одевайтесь.
— Шутишь начальник. Ты вон в белом костюмчике под разноцветным зонтиком, а я одетый на солнце, да?
— Но ведь это вам нужно, уважаемый, а не мне.
— Нам тоже ни к чему. Нам, если хочешь на откровенность, фотограф за целковый любую карточку сделает, а если за трояк — портрет на всю стену.
— Извините, но я не фотограф, я художник, я прилетел сюда за
— Маленькую принесешь, оденусь. — И, видя, что эта серость не понимает, показал пальцами: — Четуш-ку водки. Двести пятьдесят грамм, по-вашему.
Художник взвел брови много выше очков, постоял, ошпаренный неожиданной наглостью, и решил дать отпор.
— Вы, любезный, поручите выполнение таких заданий более достойному человеку.
— Кому? Тут же никого больше нет, а тебе продавщица даст без слова. Вон ты какой представительный.
— Да? — «Тыканье» коробило художника, но неуклюжая похвала была приятна. — А почему вы сами не сходите?
— Денег нет. Я ей за прошлое еще два с полтиной должен.
— Хорошо. Но вы все же оденьтесь. — И ушел.
Черт опять закурил, постоял без дела и подумал, что хорошо бы сбежать домой. А то вернутся те ученые, и опять мантуль до заката. Пусть тут Ванька Рыжих постоит.
— Ваньк, ты скоро там? — крикнул Черт.
— Заканчиваю, осталось гайки завернуть.
Вскоре он подошел, вытирая руки грязными обтирочными концами. Черт объяснил, что ему надо. Иван подумал и согласился, имея свой резон: пусть рисует вместо Парфеньки, а то все ему, везунчику, и рыбу, и портрет.
— Ну бывай, — сказал Черт. — Только ты разденься, сядь и кури, а оденешься, когда принесет четушку. Так договорились?
— А не увидит подмену?
— Не разберет. Мы все для него на одно лицо.
— Ладушки. — И, проводив Черта, Иван стал раздеваться.
Художник с четвертинкой в руке увидел своего натурщика стоящим на берегу в одних трусах — не оделся, упрямец, — но стал он вроде бы покрупнее, ноги выпрямились, а волосы порыжели. Или это голову так напекло и происходит странная оптическая аберрация?
Художник отдал ему четвертинку и две карамельки на закуску. Тот выпил, не торопясь, оделся. Художник удовлетворенно кивнул прилизанной головой и пошел к своему этюднику.
— Вы тот же, товарищ рыбак? — спросил он, принимаясь за работу.
— А какой еще? — удивился Рыжих.
— Мне показалось, что вы стали выше и, простите, слегка порыжели.
— У индонезийского народа пословица есть: «Встретив человека впервые, не говори ему: «Как ты похудел». А вы меня в первый раз видите. И я вас. Разве не так?
— Так. Разумеется, так, вы правы. Но мне показалось.
— Креститься надо, если кажется.
Художник внимательно вгляделся в натурщика и смущенно взялся за кисть. Иронический совет был не лишен оснований: рыбак безусловно прежний, изменилось лишь освещение, и это необходимо учитывать. Кроме того, рыжий будет даже эффектней, с таким-то разворотом плеч, с орлиным профилем, стройностью… Можно дать в закатном освещении, и выйдет, как у Пластова в «Ужине тракториста»…