Головастик
Шрифт:
В четыре пришли ответы от отца и Билла, почти одновременно; первый обещал, что вылетит с Марком около полуночи, когда закончит с бумагами; Билл уведомил, что вылетает немедленно. Примерно тогда же приземлился лайн дяди, уже выдувшего к тому моменту "за упокой" две бутылки рома, отчего его потянуло на песнопения; к счастью, он не сам управлял машиной. Церемониймейстер спокойно долил ему еще полбутылки из личных запасов, после чего без лишних обсуждений отправил его спать.
В шесть, когда мы с Аластором и Данианом проинспектировали всю виллу и сочли ее вполне готовой к приему
Через десять минут пришло письмо от Билла: его вызвал к себе отец для обсуждения важного и срочного делового вопроса; они приедут вместе, поздно ночью.
В семь, как раз к ужину, приехала молчаливая Анита с мужем и двумя детьми, назвавшими меня "дедом Алом" (я честно старался не смеяться). Примерно в то же время позвонил Каролл и, поминутно извиняясь, признал, что, к сожалению, прилетит лишь завтра днем, потому что до десяти утра он будет единственным дежурным администратором крупного сайта.
До двух часов ночи я мотался по вилле, решая жизненно неважные проблемы, встречая гостей и отвечая на многочисленные звонки осточертевшим "без комментариев". В два двенадцать в холл влетели отец, Марк и Билл, причем они втроем диктовали несчастному Даниану, что ему сейчас нужно сделать: повесить траурный флаг; обсудить поминальное меню; позвонить агенту; составить сообщение для прессы и др. — то есть множество мелких, но важных дел, которые уже давно были сделаны, в чем я и поспешил их заверить.
— А мы-то и не заметили, как мальчик вырос, — недовольно буркнул отец и двинулся на инспекцию.
Это был редкий день за череды таких же, когда я испытывал гордость оттого, что принадлежу роду Фииншир.
Ночью мне снились похороны; я никогда не бывал на них, но то, что я увидел во сне, мне не понравилось — я проснулся в холодном поту, ведь хоронили почему-то меня.
Прогремел главный колокол центральной башни; я не мог припомнить больше ни одного случая, когда отец позволял использовать фамильную реликвию по назначению. Гул вышел жалостливым и протяжным, как молитвы плакальщиц, идущих за гробом; не встают от такого только мертвые, к коим я, к счастью, пока еще не отношусь. Я привычным, заученным жестом потянулся за висящей у кровати рубашки и чуть не рухнул на пол, запоздало вспомнив, что уснул вчера, то есть сегодня, лишь в четыре часа, на кухонном диванчике.
Рубашка и брюки на мне были мятые и непрезентабельные; пришлось подниматься к себе по ненавистным фииншировским лестницам и переодеваться в такое же удручающе черное.
Когда я спустился вниз, в холле уже царило непривычное мрачное оживление: я с немалым ужасом вглядывался в черные платья, черные шляпки, черные кружева, черные перчатки, черные туфли; все вокруг было удивительно черным и модным, будто все модели перед тем, как выйти на подиум в творениях современных дизайнеров нырнули
Я с трудом протолкался к парадной столовой; у дверей меня уже ждал отец.
— Аластор, где младшая леди?..
Я постарался придать своему лицу независимое и незаинтересованное выражение.
— В своих комнатах, должно быть.
— Зайди к ней и передай, что я не допускаю ее до церемонии. Конечно, прошло шесть лет, но все же…
— Она не согласится, — быстро сказал я.
— Меня не интересует ее согласие. Ее могут узнать в толпе, а это может дурно сказаться на репутации нашей компании.
— Если ей запретить, она выйдет сама. Может, я лучше передам ей, чтобы она надела вуаль?.. Я буду представлять ее как убитую горем младшую сестру моего лучшего друга, которой старший лорд Дома Фииншир преподавал искусство игры в шахматы, ах, они были необыкновенно близки, ох, как велико ее горе, не трогайте сейчас леди, дайте ей выплакаться…
Отец ответил мне долгим и тяжелым взглядом, выражающим все его сожаление по поводу того, что на похороны бывшего Главы Дома принято приглашать как всех родственников, так и всех мало-мальски значащих лиц и представителей практически всех родов.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Пусть будет так.
Я кивнул и широким шагом двинулся наверх с таким лицом, чтобы никому и в голову не пришло остановить меня, чтобы поздороваться, поговорить о всякой политической ерунде или спросить, как пройти до туалета.
В комнате Винкл в угольно-черном, полностью закрытом платье прятала волосы под шляпку с темной вуалью.
— Как тебе?..
Я промычал нечто удовлетворительное.
— Просто я решила, что отец не пустит меня на церемонию, но, сам понимаешь, сидеть весь день в комнатах я не собираюсь.
— Мне удалось его уговорить на твое присутствие, если ты наденешь это, — я ткнул пальцем в шляпку. — Так ты на себя совершенно не похожа.
Она присела в изящном старомодном реверансе и подала мне руку.
Завтрак показался мне страшным сном: гости неправдоподобно горько вздыхали, Сара разревелась над тарелкой риса с кукурузой, причитая, что это было любимое блюдо покойного, а ему не довелось его попробовать (дед ненавидел кукурузу), отец становился бледнее с каждой минутой, а дядюшка попытался долить в кофе коньяка, но его вовремя остановили.
После завтрака довольно долго никто не хотел никуда уходить, и отцу пришлось с убийственной вежливостью выставлять гостей из столовой. Винкл мгновенно растворилась в переговаривающейся и вздыхающей черной массе, а мы с Биллом пошли готовить тело — прибыл гробовщик.
Дед лежал на столе, бледный и немощный, с застывшей на восковой маске лица улыбкой. Она была странна и неестественна; так не должны улыбаться люди, лежащие в гробу.
У меня в ушах стоял его голос: "Похороны — это полчаса позора, после которых тебя на вечность оставят в покое".