Головастик
Шрифт:
Моя сестрица, напротив, весь вечер была до странного оживлена, болтала какие-то глупости, назвала Ала "лапусечкой", игриво ему подмигнув, Марку отправила воздушный поцелуй, а на деда вылила кружку с чаем.
В течение ужина мама постоянно меняла цвет лица с серовато-белесого на зеленовато-бледный и обратно, что делало качественно замаскированные морщины все более и более заметными. Марк уронил вилку, страшно смутился и принялся до того увлеченно разделывать поданный в качестве второго блюда шницель, что тот поспешил ускользнуть на белоснежную скатерть, теперь уже бессердечно испорченную. Киберы жутко волновались, крутились на маленьких колесиках, жужжали щетками, но на стол не поднимались, потому что Винкл постоянно на них шикала (две директивы: убрать быстрее
Я дипломатично сцеживал ухмылки в салфетки, но один раз все же не удержался и показал расшалившейся девчонке кулак. Винкл сочла возможным проигнорировать.
После ужина я уже привычно ухватил сестрицу за локоток, взглядом извинился перед подозрительно задумчивым Алом и аккуратно вывел ее из столовой.
— Какая муха тебя на этот раз укусила?..
Винкл невинно похлопала глазками.
— Какая муха?.. Что за муха?.. Аластор, вы изъясняетесь загадками!..
После чего вежливо отобрала у меня свою ладонь и скользящей, необыкновенно женственной походкой двинулась вверх по лестнице; я, как дурак, остался внизу. Любоваться ее обнаженной спиной, окаймленной обтягивающей тканью, почему-то оказалось необыкновенно приятно.
Все-таки человек, призвавший к порядку эту язву, достоин присуждения Нобелевской премии, — рассеянно подумал я и, посмеиваясь, двинулся наверх.
На этот раз Аластор отчего-то не присоединился к нашим ежедневным вечерним посиделкам в беседке, с разговорами в неформальной обстановке и гитарой. Поэтому мы с Винкл, немного посерьезневшей после захода солнца (однако, не стоит считать, что она утихомирилась окончательно), могли мирно побеседовать о том, что ему знать не стоит.
Серьезный разговор не клеился; мне не хотелось портить чудный августовский вечер, Винкл рассеянно перебирала струны.
— Винкл, нам… — я хотел сказать вечное "нам надо поговорить", но она не дала мне закончить, звонким перебором заполнив вечернюю тишину и поудобнее перехватив гитару.
Она начала непривычным шепотом, подхватив чересчур резкие строки сложной игрой. Мелодия мне нравилась; слова — категорически нет. Впрочем, сейчас, по прошествии многих лет, когда я вспоминаю этот вечер и перечитываю эти строки, без переборов они кажутся мне блеклыми и осиротевшими.
В неверном сумраке ночи растает день, И я уйду, Оставив тень. Я растворюсь в тиши небесной навсегда, Но верю, ты Любил меня. Сгораю в пламени свечи, как мотылек, Ведь жертва — я, А ты — не бог. Я распадусь на клочья пыли у дорог, Теперь мне — рай, Тебе — острог. Все исчезает в ярких бликах янтаря, Погибло все, И даже я…Я молча перехватил гитару за гриф и переложил себе на колени. Винкл ойкнула от неожиданности.
— Вин, нам действительно…
Но она резко рванула гитару обратно, вскочила на ноги, чуть не оттоптав мои.
— Дайте мне наиграться, — тихим, жалостливым шепотом попросила Винкл, бросив мимолетный взгляд
"Territoria" увлекла нас целиком и полностью с того самого дня, как Аластор неосторожно заявил, что стратегии и симуляторы — это все ерунда, и лишь "Политология…" Верфшульца достойна нашего внимания. После этого мы, праведно возмущенные, принялись доказывать обратное (судя по ехидной и довольной ухмылке Ала, этого он и добивался); за четыре с половиной часа захватили-таки вражеский крейсер "Звездный Волк" и, очень довольные собой, отправились опустошать холодильники.
Последняя неделя августа прошла довольно мирно: мы с Алом беседовали о кибертехнике, Винкл доводила старшее поколение до судорог (и довела-таки — мать перестала появляться на трапезах, а мою сестрицу до ноября лишили десертов), а "Territoria" баловала нас новыми вариантами концовок.
Правда, все чаще и чаще я оставался в одиночестве: у Винкл и Ала появились какие-то свои таинственные дела; пару раз я видел их, мороженое и гитару в виноградной беседке на втором этаже. Мороженое исправно поедалось, гитара мирно лежала на лавочке и молчала; Ал что-то рассказывал, Винкл довольно хихикала — я редко когда видел ее столь оживленной. Мне на несколько мгновений даже стало завидно, но я быстро подавил в себе это чувство. Правда, эти горящие глаза мне категорически не нравились… Ал, конечно, парень порядочный, но…
Хотя какая теперь-то разница?..
Поэтому я спокойно гулял по нашему парку, вглядываясь в узорчатые плиты. Каждая аллея здесь — а всего их, между прочим, двести шестнадцать, — имеет свой собственный символ, изображенный на каждой пятой плите в центральном столбце. Самая красивая из всех, на мой взгляд, длинная Аллея Дракона — по ней-то я и шел, любуясь дракончиками самых разных форм и расцветок.
Стоял тихий сентябрьский вечер, уже по-осеннему прохладный, но светлый. Яркое солнце, чудовищным глазом исчезающее за веком горизонта, расцвечивало небо причудливыми ало-золотыми всполохами, отражающимися в многочисленных глубоких горных озерах бегущими рябью бликами и повторяющимися в рано опавших осенних листьях.
Листья, умирая, великолепным ковром шелестели под моими ногами. Синее-синее небо дарило засыпающей земле последние лучи летнего тепла…
Время и погода в космосе весьма условны: на Корсарии люди редко вспоминают о том, что местные сутки, сезоны, года не совпадают с общегалактическими. Но, в конце концов, так гораздо удобнее — и раз в год волшебным новогодним вечером снег идет одновременно и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Австралии, и в Луна-сити, пушистой шапкой укрывая вывески и крыши и распадаясь иллюзорными брызгами в нескольких сантиметрах над тротуарами и путями сообщений…
Я шел по дорожке, всматриваясь в причудливый осенний узор, и думал о своей необыкновенно "дружной" семье; мои думы, как мне кажется сейчас, тогда были слишком уж пессимистичны, что было даже немного странно — ведь отец третьего дня как уехал на Луну, где квартировал центр его концерна, и забрал с собой Марка, благодаря чему на нашей вилле на полторы недели воцарились спокойствие и уют.
Семья… сейчас это слово мало значит для меня. Но тогда Корсария была единственным местом, где я проводил время, а родственники составляли весь мой узкий круг общения, что вынуждало с ними мириться. Я не мог, да и сейчас не могу сказать, что наша семья была особенно — или хоть как-то — дружна. Мы проводили вместе лишь еженедельный воскресный совет да три дневные трапезы, причем от присутствия на обоих мероприятиях можно было отговориться банальной головной болью. Я избегал отца, презирал — хоть и не имел на это права — мать, не разделял взглядов деда и находил своих старших сестер глупыми и скучными пустышками. Близкой родней я считал лишь дядю Соалита, с которым всегда можно было поболтать о кибертехнике, да Каролла, с которым мы провели все свое детство — в силу близости в возрасте, но не интересах.