Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху)
Шрифт:
Стефани повернулась в сторону салона, и в тот же миг из-под сидения выпрыгнул какой-то круглый предмет и покатился к ней по проходу. Что это такое, она поняла, лишь когда предмет ударился о ее ноги.
Это была голова Бобо.
Довольно долго Стефани не сводила с нее строгого взгляда, напуганная не столько видом головы, сколько мыслью, что она бредит и у нее галлюцинации.
Голова пристроилась у нее между ступнями, лицо Бобо было повернуто к ней.
Стефани прижала руку к глазам, спрашивая себя, кто был тот сукин сын, что напичкал ее наркотиками — вероятно, ЛСД, — как и в какой момент он это сделал. А потом она сказала себе с той жесткостью, которую умела проявлять в трудные моменты: «Ну же, Стеф, довольно. Возьми-ка себя в руки, девочка!» Она опустила глаза и холодно посмотрела
Отрубленная голова Бобо по-прежнему была там. Она перекатывалась от одной ступни к другой, как будто пыталась сказать, что нет, нет, она не хочет, она не согласна!.. Потом почти нежно прижалась щекой к туфле Стефани и замерла, возведя очи горе. Бобо взирал на нее с выражением мягкого упрека; на приоткрытых губах застыло подобие улыбки. Бородка клинышком была покрыта уже засохшей кровью.
Сжав челюсти, Стефани враждебно разглядывала голову. Когда над вами вот так подшутили, лучшее, что можно сделать, это не выказывать ужаса и смятения, на которые рассчитывают авторы шуток.
Она повернулась к другим пассажирам, чтобы увидеть, как они реагируют на этот идиотский розыгрыш.
Первой, кого она увидела, была стюардесса. Она сидела сразу слева от Стефани, возле иллюминатора, согнувшись пополам. Ее опущенные руки как будто тянулись за лежавшей у нее в ногах ее же собственной головой, чтобы вернуть ее обратно на шею, на месте которой чернела густая магма.
Страх и растерянность всегда принимали у Стефани форму гнева и агрессии. Но тут на помощь пришел инстинкт самосохранения — он был у нее сильно развит. Никто не заставит ее потерять рассудок или умереть от ужаса. Она принудила себя смотреть спокойно, не поддаваясь психозу; она должна удостовериться, что все обстоит именно так, как кажется.
Бесспорно, так все и обстояло. Голова Бобо закатилась под кресла, но голова прелестной стюардессы лежала у ее же ног, а та будто бы и вправду собиралась ее подобрать и вновь водрузить на плечи.
Все непоправимое и непонятное неизбежно приводило Стефани в ярость. Она выругалась сквозь зубы, борясь с головокружением и дурнотой, отвернулась от стюардессы и, держась за спинки кресел, двинулась по проходу.
Сперва ей показалось, что все пассажиры исчезли. Самолет как будто был пуст. Но они просто уменьшились.
Первый пассажир, которого она узнала, был господин Алави.
Он держал голову на коленях, сжимая ее пальцами, один из которых был украшен прекрасным рубином. Брови приподнялись, выражая глубокое горе, а рот приоткрылся, точно в последней мольбе.
Белобородый пророк и мачо в тюрбане, раньше издававший звучные «ха! ха! ха!», сидели бок о бок, также держа свои отрубленные головы, пророк — на коленях, а его сосед — на атташе-кейсе.
Все пассажиры, за исключением ее самой, были обезглавлены. Все они держали свои головы на коленях — кроме двух-трех, которые положили их на подносы для завтрака.
Стефани дошла до середины салона. Стало ясно одно: это не бред, она не жертва галлюцинаций. Она не спятила. Это успокаивало.
И тут она поняла, что нескольких человек в самолете больше нет. Исчез ее сосед-англичанин, а также все пассажиры, одетые по-европейски.
Еще она заметила, что у всех мертвецов ремни безопасности пристегнуты поверх рук.
Голова Бобо продолжала кататься туда-сюда, под креслами и по проходу. Его правый глаз закрылся — возможно, в результате удара, — а к щеке прилип фантик от жевательной резинки «Риглиз».
Самолет снова резко повело в сторону, он нырнул, выровнялся, голова господина Алави соскочила с колен и принялась играть в шары с головой Бобо.
Только тут Стефани осознала, на что именно она смотрит.
Закричав, она бросилась к кабине пилотов. Она принялась колотить в нее изо всех сил и звать, и ей показалось, что она слышит ответ, какой-то крик с другой стороны. Стефани удвоила усилия, но тщетно.
На несколько секунд она дала себе волю — рыдая, всхлипывая, крича, прижимаясь к двери всем телом, как будто пытаясь спастись от них,оказаться от них как можно дальше… Ей вдруг показалось, что головы ухмыляются, насмехаются над ней, заговорщицки подмигивают одна другой,
Ей нечего бояться. Теперь это всего лишь предметы.
Позднее, гораздо позднее, в течение долгих часов, которые она проведет, отвечая на вопросы, настаивая, срываясь и снова беря себя в руки, чтобы повторить все спокойно и точно, без противоречий, чтобы доказать, что она не лишилась рассудка и действительно видела то, что видела, ей придется снова и снова повторять, что это была мизансцена.В положении тел, в том, как их головы положили на подносы для завтрака, например, — нет, это были не откидные столики в спинках кресел, это были обыкновенные подносы — в этой отвратительной компоновкеугадывалось умышленное желание ужаснуть, насмеяться, свести с ума. Чье желание? Откуда мне знать! Вообще-то это ваши дела. Ваши политическиедела. Да, политические — и не смотрите на меня так, будто я подкладываю динамит под ваши задницы… Все было подстроено с циничным умыслом, специально рассчитанным на то, чтобы зрителя охватило сильнейшее возмущение… Что? Был ли жив пилот? Ну разумеется, он был еще жив, раз самолет все еще летел. Он пытался… выжить. Да, я знаю, что рядом с ним находился второй пилот, но его уже не было… Я хочу сказать, что… Но я вам это уже сто раз объясняла. Не заметила ли я еще чего-нибудь? А вам что, мало? Дайте подумать… Так вот, там был важный политик, глава оппозиции, тот, которого вы мне показывали на снимке… Покажите еще раз… Да, вот этот. Так вот, его головы у него на коленях не было. Она лежала на соседнем сиденье, как будто он отложил ее в сторону, чтобы не мешала. Конечно, мне дали наркотик — видимо, при взлете, с конфетами, — но в тот момент я была в ясном уме. А впрочем, если вы думаете, что в своем подсознании я только тем и занимаюсь, что отрубаю головы и кладу их на подносы, то скажу вам одно: я не обладаю восточнымвоображением…
Но все это происходило гораздо позже, когда начался кошмар. А пока речь шла о реальности.Стефани стояла, опершись на кресло, и, чтобы взять себя в руки, чтобы совладать со своими нервами и подавить нараставшую панику, заставляла себя вглядываться, запоминать, противостоять. Это была единственно возможная защита: отстраниться с помощью холодного и объективного взгляда. И тут она и вспомнила про свой полароид; при взлете она положила его на соседнее сиденье. Вот то, что ей сейчас требуется: холодный, безучастный, объективный взгляд. Стефани схватила фотоаппарат и сделала несколько снимков, сначала головы, затем все вместе, весь салон самолета, — тщательно, насколько позволяли рывки «Дакоты», наводя объектив.
И тогда она вспомнила о Массимо.
Когда они взлетали, он сел в хвосте. Стефани положила фотоаппарат и направилась в хвост, но самолет вдруг нырнул в воздушную яму, задрожал, размахивая крыльями, как будто два человека отбирали друг у друга штурвал. Ее швырнуло назад, она вскрикнула и упала, — а потерявшая управление «Дакота» пикировала, выравнивалась, кренилась на одно крыло, потом на другое, и наконец, задрав нос, медленно поползла вверх в каком-то истощении сил, предшествующем срыву и финальному падению. При каждом толчке самолета, который качало словно на волнах разбушевавшегося моря, все новые головы соскакивали с колен своих бывших хозяев, катались туда-сюда, тыкались Стефани в лицо, сталкивались между собой, напоминая крабов в корзине… Наконец ей удалось подняться, и она застыла, прижавшись спиной к перегородке, над этим отвратительным бильярдным столом, изо всех сил борясь с искушением поискать убежища в истерике или в трусливом обмороке. Падения самолета она ждала почти с надеждой, но пилоту в очередной раз удалось выровнять машину, навязать ей пусть и неуверенную, но внятную траекторию полета, и «Дакота» потащилась дальше, наклоняясь то на одно, то на другое крыло, как нетвердый на ногах человек; самолет, казалось, повторял, увеличивая их в масштабе, движения агонизирующего пилота, что в полусознательном состоянии все еще цеплялся за штурвал…