Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху)
Шрифт:
Стефани воспользовалась затишьем, чтобы возобновить поиски Массимо. Итальянец лежал на спине, мертвый, но с головой на плечах. Она опустилась рядом с ним на колени, взяла его за руку и расплакалась, как будто потеряла лучшего друга.
В тот миг, когда ее рыдания начали стихать и когда от самой продолжительности этого ужаса его воздействие стало, с началом привыкания, притупляться, самолет внезапно взвился свечой; за кратким ревом двигателей последовала полная тишина, и «Дакота», казалось, застыла на месте. Затем она скользнула вбок, винты взвыли пронзительно
В течение секунд, что затем сменяли друг друга во временном измерении, не имевшем ничего общего с обычным человеческим временем, самолет падал, вращаясь, точно осенний лист, в медленном вальсе, и это сопровождалось воем винтов, у которых ужас Стефани заимствовал то надрывный крик, то пронзительную жалобу…
Последнее, что она запомнила, — падение замедлилось, самолет выровнялся, и в тот самый миг, когда в ней пробудилось нечто вроде отчаянной надежды, последовал удар, взрыв, и больше уже не было ни страха, ни реальности, ни кошмара.
6
«Красное…» Такой была ее первая мысль.
Солнце пробивалось сквозь кровеносные сосуды век. Стефани открыла глаза.
Она лежала на бархане в двадцати метрах от самолета. «Дакота» раскололась надвое; хвост и нос машины вошли в песок, она напоминала раскрытый циркуль, стоящий на двух ножках.
В зияющем проломе в боку фюзеляжа висело обезглавленное тело стюардессы с бессильно опущенными руками.
Металлический остов самолета и барханы омывались жарким пульсирующим светом, как будто по пустыне пробегали прозрачные и вместе с тем отчетливые волны. Изумрудное сари стюардессы было единственной свежей нотой в окаменевшей сухости песков. Бедная восточная принцесса, наверное, была обезглавлена железными обломками в момент катастрофы.
И вот тут пробудилась память, потоком хлынули воспоминания, и Стефани застыла. Ее первые мысли сначала попытались спрятаться, убежать, но неумолимые потоки сознания все возвращались, неся с собой череду неопровержимых картин всего того, что она только что пережила, всего, что недавно видела…
На песке между ней и самолетом лежало два предмета.
Голова господина Алави была обращена к солнцу с выражением печального неодобрения. Голова свирепого шахира, что разговаривал с ней в самолете, покоилась на одной щеке, а на другой щеке продолжал воинственно топорщиться ус.
Стефани закрыла лицо руками и дала волю умышленным, долгим рыданиям, не стараясь их сдерживать, чтобы полностью выплакаться, освободиться…
Через некоторое время она огляделась. Ничего. Песчаные барханы и белое, дрожащее, слепящее небо.
«Часть небытия». Так они ее называли… Ее мозг пронзила мысль, что она, возможно, скоро умрет от жажды. Она вскарабкалась на бархан, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь живого на горизонте. Там не было ничего. Огромное ничего без конца и края…
Стефани спускалась с бархана, почти по щиколотку утопая в песке, когда увидела, что тело стюардессы задергалось в конвульсиях, как будто пыталось высвободиться. Затем
В зияющей дыре показалось одуревшее лицо Массимо дель Кампо.
Впервые Стефани подумала, что она и в самом деле сошла с ума. Ведь до этого она видела Массимо мертвым: безжизненное тело, распростертое в салоне самолета. А теперь он был живой и смотрел на нее, разинув рот, с таким выражением коровьей тупости на лице, что она сразу почувствовала себя лучше. Наконец-то что-то знакомое, неизменное. Восстановление связи с привычными, нормальными вещами.
— Што… што… што… — запинаясь, выговорил Массимо, и дальше этого дело не пошло.
Видимо, именно такой помощи Стефани и не хватало, чтобы к ней вернулось хладнокровие и даже некоторое чувство превосходства.
— Все отлично, Массимо! — произнесла она успокаивающим тоном, каким обращаются к насмерть перепуганному карликовому пуделю.
— Отлично! — простонал он. — По-твоему, это… отлично!
— Да, в общем, все, разумеется, относительно… Ну, ты знаешь, теория относительности… Эйнштейн.
— Эйнштейн!
Он бросил на нее еще один перепуганный взгляд и стал выбираться из самолета, стараясь не разорвать свой восхитительный костюм из белого бангкокского шелка. Массимо был из тех латинян, что способны на героизм ради спасения своего костюма.
В конце концов он тяжело рухнул на песок и остался там сидеть, раскинув ноги. Обезглавленное тело стюардессы лежало совсем рядом в очень женственной восточной позе беспомощности и покорности. Массимо немного потаращился на нее, затем глаза его обратились к Стефани с призывом о помощи.
— Этого не может быть! — простонал он. — Этого не может быть!
И расплакался. Вид этих слез возымел на Стефани незамедлительное действие: она осознала, что очень хочет пить.
Аполлон Каррарский обеими руками схватил себя за голову и стал ее трясти, при этом крутя ею вправо и влево — как обычно делают в приступе горя — но в свете недавних событий Стефани показалось, будто он пытается ее отвинтить.
— Хватит, прекрати! — закричала она.
Массимо какое-то время еще всхлипывал, затем облизнул распухшие губы и жалобно произнес:
— Голова Бобо…
— Да, знаю, знаю.
— Отрубленная! — завопил Массимо. — На полу! Она…
Внезапно он умолк.
Он увидел на песке другие головы.
Стефани никогда не воспринимала всерьез выражение «волосы встали дыбом». А между тем именно это сейчас и происходило: густая грива Массимо буквально взлетела в воздух.
Следующий его жест был исполнен смирения и даже не лишен трогательности. Он сунул руку за пазуху и извлек оттуда маленький крестик, который носил на цепочке. Массимо поднес его к губам. Отдав себя таким образом под защиту небес и полностью доверившись судьбе, Массимо замер, сидя на песке, поджав колени к подбородку и уткнувшись лицом в сложенные руки.