Голубая лента
Шрифт:
— Ну да. Ты же его знаешь, он вчера совершал богослужение. Мне бы хотелось с ним поговорить.
— А!.. — Теперь Катарина вспомнила и пошла за ним.
Вскоре в каюту вошел мистер Томас, проповедник пресвитерианской церкви в маленьком городке штата Огайо. Он был молод, едва за тридцать, почти двух метров ростом, гладко выбрит и светловолос. Словно ангел, ниспосланный миссис Салливен богом.
— Вы меня звали, миссис Салливен? — спросил он с видом, полным достоинства.
Она указала ему на кресло подле кровати.
—
Она опять заметалась на подушке. Да, она в самом деле плохо себя чувствует, да что там, она себя ужасно чувствует, она умирает.
Мистер Томас застыл в кресле, затем склонился над нею и елейным голосом пастыря заговорил:
— Облегчите свою душу исповедью, миссис Салливен. Господь милосерд.
Губы миссис Салливен искривились в язвительной усмешке.
— О, я за всю жизнь ни разу не согрешила, мне не в чем каяться. Сотни тысяч жертвовала я ежегодно на благотворительные цели, сотни и сотни тысяч пошли церкви.
Мистер Томас поклонился.
— Великодушие и щедрость миссис Салливен всем известны. Но… — Мистер Томас встал и торжественно воздел руку. — Но господь мерит иными мерами. Если ныне, допустим… мы надеемся, что сегодня этого не случится, но если господь бог призовет вас к своему престолу…
Миссис Салливен с трудом приподнялась.
— Я не верю в бога! — прохрипела она.
— О! О! — Мистер Томас, совершенно озадаченный, отступил назад. — О, — повторил он.
— Не верю я, не верю! — проговорила она, задыхаясь. — Я вижу этот мир. Одна тварь пожирает другую. Люди уничтожают друг друга на войне. Умерщвляют своих ближних. Как же тут верить в бога?..
— О! О! Это дурно, очень дурно. Закоснелые грешники — наихудшие грешники. Однако бог милостив. Поверьте в него, одна лишь вера может вас спасти.
— Да не могу я в него верить! — упрямо твердила миссис Салливен. — Я всегда говорю то, что думаю.
Мистер Томас опять опустился в кресло.
— Дорогая моя миссис Салливен, — заговорил он мягким, умоляющим тоном. — Давайте поговорим спокойно. Вы возбуждены…
Минут через пятнадцать побагровевший мистер Томас, растерянный и подавленный, выскочил из каюты.
Мистер Салливен позвонила и велела принести чаю.
Когда вечером опять пришел доктор Каррел, он застал ее сидящей в постели, в кокетливой кофточке из белого меха, наброшенной на плечи, лицо ее было густо напудрено. Она играла в карты с Катариной.
— Что я вижу, миссис Салливен! — торжествующе воскликнул он. — Вы опять в добром здравии! Значит, лекарство возымело свое действие?
Миссис Салливен обдала его ледяным взглядом.
— А я вашего лекарства и не принимала, — заявила она. — Я его вылила, а вместо него выпила горячего молока.
— То есть как вылили?
— Ну да! Ты что, не видишь, Катарина, что я пошла с бубен? Будь внимательна. Спокойной ночи, доктор.
Он поклонился и ушел.
— Старая истеричка, — пробормотал он себе под нос, проходя по коридору. — Дальше уж ехать некуда… — И доктор Каррел рассмеялся: чего только не повидал он на своем веку! И это та самая миссис Салливен, которая основала в Бостоне исследовательский институт рака — одно здание обошлось ей в два миллиона долларов. Она и председательница Общества попечения о слепых, и основательница шести лечебниц для алкоголиков… Как понять этих людей?.. Ну да ладно, счет за лечение он ей, во всяком случае, пошлет!
Голос Евы звенит ликующей радостью, пылает огнем. Пассажиры, проходящие мимо ее каюты, останавливаются, прислушиваясь. Стюарды с подносами замедляют шаг: поет Кёнигсгартен! Райфенберг, подняв брови, то и дело поглядывает на нее с нескрываемым восхищением.
Да, вот это пение! Если уж петь, то только так, как она.
— Хорошо! — сказал он, удовлетворенно кивнув. — Очень хорошо! Голос явно возвращается. Последние несколько недель тебе все время что-то мешало.
Ева улыбнулась, но промолчала.
Что-то мешало! Что ж, пусть думает так. На самом деле это были дни борьбы, мук, полного отчаяния. Недели, месяцы боролась она с собой, и никто ничего не заметил, даже Райфенберг, этот зоркий наблюдатель. Ее лицо было всегда веселым и приветливым, поведение ровным, спокойным, как у человека, душа которого не знает мучительной тревоги. Она ревниво берегла свою тайну. Даже пристальные глаза Марты, вечно следившей за нею, ничего не могли прочесть на ее неизменно спокойном, безмятежном лице.
Видит бог, она боролась! Ибо страшилась любви столь же сильно, сколь жаждала ее. Не хотела вновь пережить все эти душевные муки, не хотела! Она принадлежала к тем женщинам, которые растворяются в своей любви. Они любят без меры, без границ и требуют от любимого такой же безмерной любви. Да, она боролась с собой, но тщетно, и теперь смиренно покорилась закону жизни.
Чувство, овладевшее ею, было так сильно, что преобразило ее. Она жила словно зачарованная, двигалась так легко, будто не чувствовала своего тела; голос ее звучал мягко, мечтательно, глаза светились и сияли больше обычного. Она все время слышала голоса — нежные, пленительные, они жили теперь в ее крови, полной музыки, смеха, веселого щебета птиц. Да, это было настоящим чудом! Ее сердце как трава под ветром: его переполняли сразу и тревога, и ликующая радость, и боль — Ева была счастлива. Но ко всем этим чувствам днем и ночью, то затухая, то разгораясь, примешивалась острая тоска, от которой щемило сердце, та самая, слишком хорошо знакомая ей особенная тоска. Однако теперь было уж слишком поздно, все было слишком поздно! Судьба ее свершилась.