Голубка

Знаменская Алина

— Давай помогу, — говорит муж и поворачивает ее лицом к себе. Целует ее заплаканное лицо. От этого ей становится только хуже. — Смотри, я сварил картошку в мундирах, очистил, посыпал луком. Рыба просолилась хорошо. Я порезал и полил маслом. Пальчики оближешь.

Врач велел ей ложками есть красную икру, потому что у нее анемия — следствие большой кровопотери. Икру и красную рыбу, которой здесь, на Дальнем Востоке, больше, чем хлеба.

Первое время, когда они сюда только приехали,

им с мужем обилие этих продуктов было в диковинку. А теперь…

Она смотрит на картошку, посыпанную выращенным на окне зеленым луком, вспоминает Москву. Их подоконник на кухне, Лизу с ее стряпней…

— Спасибо, родной. Я не могу есть, — признается она и обреченно ждет, что он скажет. Она знает, что сейчас он станет искать слова, пытаться кормить ее с ложечки. Будет злиться и отчаянно бояться за нее. И от злости и отчаяния уходить курить на лестницу. И там, на площадке, глухо отвечать на расспросы соседки. Советоваться и беспомощно вопрошать: «Что мне делать? Что делать?..»

Калерия повернулась и посмотрела прямо в лицо своему мужу. Красивое мужественное лицо, с несколько резковатыми чертами, как и полагается лицу военного человека. Кирилл подтянут, занимается спортом, общителен. Наверное, на него обращают внимание женщины.

Вдруг Калерия садится и подбирает ноги под себя.

— Кирилл, сядь. Мне нужно поговорить с тобой.

Он садится рядом и пытается обнять ее. Она отстраняется. Поворачивается так, чтобы хорошо видеть его лицо. Она внимательно смотрит. Словно стремится запомнить его таким, какой он сейчас. Потом опускает взгляд на покрывало.

— Я хочу, чтобы мы расстались.

— ?!

— Нам нужно расстаться, Кирилл. Вероятность иметь детей для меня приближается к нулю.

— Но я же говорил тебе, что…

— Подожди. Ты меня не перебивай, а то мне так трудно говорить.

Кирилл тоже отворачивается и смотрит в ковер на полу. Теперь ей ничто не мешает.

— Ну так вот. Я не могу иметь детей, а ты можешь. И я не хочу, чтобы ты был несчастлив вместе со мной. Тебе нужно найти молодую женщину, здоровую и начать с ней все заново. И, в общем, я отпускаю тебя. Хочу, чтобы ты был счастлив.

— Это нечестно, — после некоторой паузы сказал Дробышев.

— Что — нечестно? — не поняла она.

— Ты говоришь, что отпускаешь, а сама лежишь вот такая… Как будто умирать собралась. Я так не согласен.

— Но я не могу, Кирюша… Если у меня сил нет, что же мне делать?

— Я не знаю, — пожал плечами Кирилл. — Но что-то делать надо. Оставить сильную, самостоятельную женщину — это одно. Но бросить умирающую? Нет уж, спасибо. Ты за кого меня принимаешь?

Калерия следила за мимикой своего мужа. Она не могла понять: шутит он или говорит совсем серьезно?

— Я знаю, что ты порядочный и благородный. Именно поэтому я хочу сама освободить тебя от обязательств. А я уж как-нибудь выкарабкаюсь…

— Вот когда выкарабкаешься,

тогда и поговорим! — отрезал капитан Дробышев и поднялся. — Только ты быстрей выкарабкивайся, пока я в автономку не ушел. А то уйдем к берегам Африки, найду там себе туземку. Ты опомнишься, да поздно будет.

Теперь он шутил, она понимала и даже была благодарна за шутки, за терпение. Но пока не могла выполнить его единственную просьбу — выкарабкаться из собственной депрессии.

После телефонного разговора с дочерью Татьяна Ивановна места себе не находила. Сначала она все стояла и смотрела беспомощно на телефон, словно он мог зазвонить и исправить то, что она только что услышала. Потом, убедившись, что от аппарата ждать больше нечего, Татьяна Ивановна побрела в спальню, но находиться там не смогла, вышла и села на диван в гостиной.

Лиза стояла на табуретке, протирала листья фикуса и с тревогой наблюдала за хозяйкой.

— Ну, что там, у Лерочки? — наконец не выдержала она и слезла с табуретки. — Когда в отпуск-то ждать? Что, иль не приедут?

Она нарочно задавала много вопросов, чтобы хозяйка ответила хотя бы на один. А то, бывает, задашь ей вопрос, а она молчит, будто и не слышала. Вообще Лиза последнее время стала тревожиться за хозяйку. Задумываться та стала. Тосковать вроде как. Сядет, обложится фотоальбомами старыми и перебирает снимки. А потом молчит весь вечер. Раньше все по портнихам бегала, прически наводила, магазины любила, а теперь…

— А? — вынырнула Татьяна Ивановна из своих дум. Вопросы домработницы дошли до нее с опозданием. — Лера потеряла ребенка.

— Бог ты мой! — вырвалось у Лизы, и она невольно опустилась на табуретку. — Да что ж это за напасть? Да как же она не убереглась, касатка наша? Да что же это?

У Лизы сразу слезы потекли. А Татьяна Ивановна сидела как каменная — плакать не могла. Известие придавило ее.

— Не надо было отпускать девочку в такую далищу! — причитала Лиза, крутя в руках тряпку. — Мыслимое ли дело, неделю ехать — не доехать! Нет бы под крылышком у мамы да у папы…

Лиза бы долго еще причитала, если бы не наткнулась на взгляд хозяйки. Это был такой взгляд, наткнувшись на который нельзя не замолчать.

— Вы бы, Татьяна Ивановна, в церковь сходили, — помолчав, посоветовала Лиза. — Свечку поставили, помолились за Лерочку-то.

— В церковь? — переспросила Татьяна Ивановна, и Лизе показалось, что в лице хозяйки появилось легкое оживление. — В церковь можно. Только как же я пойду, Лиза? Петр Дмитриевич партийный, нельзя…

— Петр Дмитриевич партийный, а вы-то нет. Вы, Татьяна Ивановна, в нашей деревенской церкви небось крещенная?

— Да…

— Ну так и сходите. А Петру Дмитриевичу мы не скажем. Ему и без нас забот хватает. Он за армией должен смотреть. Армия-то у нас вона какая! Большая…