Голубой бриллиант (Сборник)

Шевцов Иван Михайлович

плаще на распашку, разгоряченная, сияющая. Я ждал ее у

калитки и пошел ей на встречу. Мы обнялись и расцеловались.

– Жарко, - сказала она, отдуваясь.
– Синоптики обещали

дождь, я поверила, а они обманули.
– Когда мы вошли во двор,

она удивила меня вопросом:

489

– Ну, показывай свои владенья. Удивлен, что я перешла

на "ты"? Но ты давно просил, и я решила: пора. Ты согласен?

– Я рад.

– Ну вот и хорошо.

Давай решим, как мне тебя называть?

Лукич, как называют все, я не хочу. И Егор Лукич - тоже не хочу.

А можно просто по имени?

– Конечно же, и не только можно, - нужно. Тем более, что

имя мое состоит из трех равнозначных: Егор, Георгий, Юрий.

Выбирай любое.

– Я уже выбрала: ты - мой Егор. Егорий мое горе. -

Веселая, озорная улыбка осветила ее возбужденное лицо.

– Ты считаешь меня своим горем?
– грустно улыбнулся я.

– Да нет, это к слову. За горем не гоняются, не ездят за

сто верст по дачам.
– Мы пошли в сад.

– Сколько яблок! - воскликнула она с радостью и

удивлением, и спросила: - Можно попробовать?

Я сорвал для нее розовый штрифлинг и спелую

антоновку. Штрифлинг ей больше понравился, она похвалила,

и мы пошли в дом. Она внимательно, с нескрываемым

любопытством осмотрела комнаты, заключила:

– У тебя порядок. И всегда так, или навел по случаю

приезда... начальства, разумеется, меня?

Я ответил ласковой улыбкой и поцеловал ее глаза. Она

впилась в мои губы и долго не отпускала меня, пока мы оба не

оказались в постели.

– Я очень соскучилась по тебе, - шептала она,

прижавшись ко мне горячим телом.
– Август на исходе, а там у

меня начнутся занятия и мы не сможем часто встречаться, мой

милый. Я буду писать тебе письма, еженедельно, а ты мне по

два письма в неделю. Согласен?

Слово "милый", произнесенное нежным выдохом, как

дуновение теплого ветра, обдало меня горячей волной, и

сказал я:

– Согласен, родная.

За обедом я угощал ее маринованными подгруздями и

жаренными опятами со сметаной. Это были мои "фирменные"

блюда, и ей они понравились. Вдруг она спросила:

– И тебе не скучно одному в таком просторном доме,

особенно в дождливую осень?

– Скучают обычно люди пустые и мелкие, не знающие,

чем себя занять. А мне скучать некогда, я много читаю и пишу

свои воспоминания. К тому же я люблю одиночество.

– Что ты читаешь?
– поинтересовалась она.

490

– Разное. В последнее время, с тех пор, как в России

установлена сионистская диктатура, я всерьез

заинтересовался

еврейским вопросом.

– Ну, и что ты открыл?
– спросила она очень серьезно.
–

Ты читал работу Дина Рида "Спор о Сиане", Генри Форда и

Андрея Дикого о евреях, наконец, "Протоколы сионских

мудрецов"?

– "Протоколы" я читал. Но меня интересует, как

еврейский вопрос рассматривается в мировой литературе, в

художественной главным образом. К этой острой проблеме

обращались многие писатели с мировыми именами как в

нашей стране, так и за ее пределами. Гоголь, Достоевский,

Лесков, Чехов и другие русские писатели говорили о гнусной,

грабительской деятельности евреев, об их высокомерии и

жестокости по отношению к другим народам, об их преступной

спайке. Куприн писал Батюшкову, вот послушай: "Можно

печатно, иносказательно обругать царя и даже Бога, а

попробуйте-ка еврея! О-го-го! Какой вопль поднимется среди

этих фармацевтов, зубных врачей, докторов и особенно громко

среди русских писателей, - ибо, как сказал один очень

недурной беллетрист Куприн, каждый еврей родится на свет

божий с предначертанной им миссией быть русским

писателем". Те есть евреем, но с русской фамилией, вроде

Евтушенко, Чаковского, Катаева, Симонова, и так далее. Или

возьми Достоевского: он не только в своем "Дневнике

писателя" разоблачает антинародную, античеловеческую

сущность еврейства. Он показывает ее в своих

художественных произведениях. Вот к примеру в романе

"Подросток" господин Крафт говорит, что русский народ есть

народ второстепенный, которому предназначено послужить

лишь материалом для более благородного племени, а не

иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества.

Разве не то сегодня, спустя сто лет, когда об этом писал

Достоевский, творят с русским народом нынешние крафты,

оккупировавшие Россию, все эти чубайсы, немцовы,

березовские, гусинские?

– Или возьмем французскую литературу, - продолжил я.
–

Роман "Деньги" Эмиля Золя. Послушаем: "Таков весь

еврейский народ, этот упорный и холодный завоеватель,

который находится на пути к неограниченному господству над

всем миром, покупая один задругам все народы всемогущей

силой золота. Вот уже целые столетия, как эта раса наводняет

нашу страну и торжествует над нами, несмотря на все пинки и

491

плевки. У Гундермана есть миллиард, у него будет два, десять,