Голубые цветочки
Шрифт:
— Да, — лаконично молвил Стеф.
— Ну-ну, не дрожите же так, — сказал Сфен Пешедралю, — чего вы испугались? Накануне революции бояться не велено.
— Революции? — воскликнул Пешедраль, стуча зубами от ужаса, — ка-ка-какой ре-ре-во-во-люции?
— Той, что грядет, — ответил Сфен.
— Господи, он еще и пророчествует, — вскричал Пешедраль голосом сколь придушенным, столь же и душераздирающим. — Пророчествует, что твоя Валаамова ослица.
— Нет, это не конюший, это семинарист какой-то, — презрительно изрек Сфен, — подумать только, он меня сравнивает с ослицей!
Шутка эта так развеселила Сфена, что сам он, а за ним и Стеф засмеялись, а потом прямо заржали от восторга, и хохот их окончательно деморализовал несчастного Пешедраля, который рухнул наземь, горько плача. Выплакав добрую пинту слезной жидкости и слегка успокоившись, паж встал, по-прежнему дрожа, и увидал, что Сфен и Стеф мирно и молча выискивают самые лакомые травки среди луговой флоры. Это их занятие, вполне, однако, орфогэппическое [58] , доконало Пешедраля: в целях безопасности он счел самым разумным искать спасения под крылышком у своего господина. Вот почему он также вошел на кладбище и в конце аллеи увидел герцога, в глубокой задумчивости стоящего перед могилой, из которой двое могильщиков выгребали чьи-то кости; они складывали их в две кучки перед герцогом. Зрелище это вселило в пажа такой ужас, что он со всех ног кинулся прочь и вскоре очутился на террасе замка, где несколько особ, беседуя о том о сем, попивали кофе и ликеры, в частности, укропную настойку.
58
Гибрид слов «орфоэлия» (совокупность произносительных норм языка) и «гипнология» (коневодство, наука о лошадях).
— Пешедраль! — воскликнул его брат, — что с тобой стряслось? Отчего ты покинул высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож?
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который плаксиво высказал самое свое заветное желание:
— Я хочу домой, к маме!
— Ну-ну, Пешедраль, — сказал его брат, — неужто высокородный и могущественный сеньор посягнул на твою честь?
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который продолжал причитать:
— Это не герцог! Это не герцог! Это лошади!
— Не болтай ерунды, Пешедраль, никогда я не поверю, что наши славные коняги питают слабость к маленьким мальчикам.
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который, дрожа, объявляет:
— Они говорят! Они говорят!
— До чего же он глуп! — восклицает герцогиня, любуясь пажом.
— Болван! — кричит ему разгневанный брат, — неужто ты веришь в эти затхлые средневековые сказки?!
— Я читал о таком в рыцарских романах, — говорит с усмешкой монсеньор Биротон, — во времена последнего или предпоследнего крестового похода, кажется…
— Седьмого, — уточняет аббат Рифент.
— Ах, какая эрундиция! — восклицает герцогиня, поигрывая веером.
— Итак, во времена седьмого крестового похода, — продолжает Онезифор все тем же ироническим тоном, — конь герцога д’Ож повергал в ужас сарацинов, осыпая их ругательствами.
— Какая нелепица! — фыркнул виконт де Прикармань, —
— Ну как же, — возразил аббат Рифент, — одно-то было. Валаамова ослица.
— Сфен пророчествует точь-в-точь, как она, — сказал робко Пешедраль.
— Ты не слишком-то силен в катехизисе, — строго заметил ему Рифент, — Валаамова ослица вовсе не пророчествовала, она открыла рот лишь затем, чтобы воспротестовать против побоев хозяина, ибо узрела ангела Господня. И это было чудо.
— В общем, — заключил Пешедраль, — я хочу домой, к маме.
— Ты останешься здесь, — ответил ему брат. — Это приказ.
— Если бы мама знала, что здешние лошади говорят, она бы велела мне ехать домой сию же минуту.
— Но ведь тебе уже сказали, что говорящих лошадей не бывает, — втолковывал ему аббат Рифент. — Разве что это чудо.
— А чудеса в наши дни стали редки, — вздохнул монсеньор Биротон.
— Это что ж такое, Пешедраль? — сказал незаметно вошедший герцог. — Так-то ты сторожишь лошадей? Можешь возвращаться домой к матери!
Даже не поблагодарив, Пешедраль тут же исчез.
— Твой братец болван, — сказал герцог виконту де Прикармань, наливая себе укропной настойки.
Несколько мгновений он молча разглядывал напиток, потом добавил:
— Рецепт Тимолео Тимолея. Увы, бедняга Тимолео! Я опять ходил скорбеть и размышлять на его могиле.
— Ах, да забудьте вы этого знахаря, этого шарлатана! — сказал Онезифор. — Кто в наши дни еще верит в эликсиры долголетия и в философские камни?!
— Зато вы верите в то, что мир был создан точно в четыре тысячи четвертом году до Рождества Христова.
— Господин герцог, — возразил аббат Рифент, — у нас есть веские основания верить в это.
— Какие же? — спросил герцог.
— Ах, как вы скучны, Жоакен! — сказала герцогиня. — Теперь вы заделались богословом.
— Да уж не прогневайтесь, милочка, — ответил герцог, вновь наполняя опустевший стакан. — Итак, аббат, ваши основания?
— Святое Писание, господин герцог, — сказал аббат Рифент.
— Хорошо сказано, Рифент, — заметил монсеньор Биротон.
— Оно противоречиво, ваше Святое Писание, — отрезал герцог, — стоит только сунуть туда нос, как это сразу бросается в глаза. А вот что нам делать — тем, кто логически мыслит? К четыре тысячи четвертому году до Рождества Христова мир просуществовал уже тысячи и тысячи лет.
— Абсурд! — вскричал Онезифор.
— Ах, Жоакен никогда не был силен в астроломии, — вздохнула герцогиня, — то есть в астроногии, хотела я сказать.
— В хронологии, — уточнил аббат Рифент. — Ну а люди, — спросил он иронически у герцога, — люди, по-вашему, тоже существовали за тысячи и тысячи лет до сотворения Адама?
— Конечно.
— А какое доказательство можете вы сему представить, господин герцог?
— Ага! — возликовал монсеньор Биротон, — вот когда нашего преадамита приперли к стенке!
— Да, какое же доказательство, Жоакен? — спросила в свою очередь герцогиня.
— Вы ввели его в затруднение, — заметил виконт де Прикармань, который до сих пор не осмеливался вмешиваться в дискуссию.