Голубые капитаны

Казаков Владимир Борисович

За дверью хрустнул снег под ногами караульного, следом мягкая поступь собаки. Петя, сонно улыбнувшись, потерся щекой о плечо Бориса и пошел на свое место, снова закутался в шинель.

В слюдяное окошко влезал рассвет. Снаружи залаял Цезарь. Возились, кашляли на полу партизаны. Запахло махорочным дымом.

В избу вошел Евсеич. На белом полушубке цветастый женский передник.

— Дежурный!

Борис повернулся к нему.

— Доброе утро, Калистрат Евсеич!

— Не совсем добре… Крупы осталась толика. Бурак готовлю. Лосятины

малость… Надо топать в Дмитровку за провиантом.

— Будить ребят?

— Подъем! — тонко заголосил старик. — Вставай, соколики! — И, толкнув одного партизана валенком, вышел за дверь.

Люди поднимались быстро, споро одевались. Евсеич принес котелки с пареной свеклой, расставил их на столе и ящиках с гранатами. Котелок на троих. Перед каждым положил ломтик ржаного хлеба. Снова вышел и вернулся с противнем. На нем коричневой горкой парили большие куски лосятины. Сочный кусок Евсеич положил на крышку котелка и подставил Борису.

— Пока не буду. Спасибо. Проветрюсь, аппетит нагуляю и проглочу вашу закуску. — Борис затянул ремнем кожух и вышел. К нему подбежал Цезарь. Овчарка ласково заглядывала в глаза, крутилась у ног.

— Вперед!

Цезарь метнулся на протоптанную тропинку. Шагов через сто она вывела на широкую длинную просеку. Между деревьев, укрытый сосновыми ветками, стоял немецкий истребитель «мессершмитт», случайно захваченный партизанами на месте вынужденной посадки. Сдавшийся без сопротивления пилот показал единственный дефект — рваную пробоину маслорадиатора.

Два дня, вымаливая себе жизнь, пилот подробно рассказывал Борису об особенностях самолета, показывал управление, систему вооружения.

Борис решил попробовать взлететь на «мессершмитте». Рисковые партизаны одобрили затею. Среди них нашелся бывший авиамеханик. Он демонтировал радиатор, увез его в деревню, километров за двадцать от заставы, и привез запаянным. Петя достал красной краски и нарисовал большие неуклюжие звезды на крыльях. Но неожиданно вернулся отсутствующий два дня Евсеич.

— Замарай щас же! — наступал он на внука. — Не хочу я еще одному хрест тесать! Замарай!

— Да пусть, — вступился Борис. — Я кружок над лесом сделаю и сяду.

— А ты отойди! Нет моей воли на поднятие!

— Да бросьте, Калистрат Евсеич! — Борис поставил ногу на скобу крыла, собираясь забраться в кабину. Старик придержал его за ремень, сказал негромко:

— Я стрелять буду, парень. Ты запамятовал, что все твои действа только с моего благословения могут стать. О первый пенек нос расквасишь. Да и не летчик ты… ведь на тросу только и могешь.

Борис замер. От обиды кровь прихлынула к лицу. Нога соскользнула с подножки, он потерял равновесие и больно ударился боком об острую кромку крыла. Закрыл глаза, постоял минуту и услышал тихий, участливый голос старика:

— Што, себя хотел спытать?

Евсеич угадал тогда затаенную думу…

Борис подошел к «мессершмитту», залез в кабину. Цезарь прыгнул на крыло, положил лапы на борт.

—

Что, Цезарь? — потрепал Борис собаку. — Ведь можно на этом драндулете летать, драться, можно домой. Вот и ржавчина уже, — погладил он ручку управления. — И мы еще полетаем. Махнем к облакам! Так, что ли, добрая душа?

Цезарь взвизгнул и заскреб лапами по обшивке фюзеляжа.

— Не порть самолет, гавкало! — толкнул в мягкую пушистую грудь собаку Борис.

Подбежал запыхавшийся Петя.

— Иду в Федосеевку к Дяде Акиму. Завтра будем пленных освобождать, Боря! — радостно сообщил он и протянул тетрадочку. — Пусть у тебя пока будет. Ладно?

— Сохраню. Иди спокойно, Петух! Торопись, а то метель разыграется.

О плане освобождения пленных с полигона он знал. Завтра ночью отряд произведет налет на аэродром. Шуму будет много. Все силы немцы подтянут туда. А в это время на другом конце деревни Аким Грицев снимет часового и выведет пленных в условное место.

Провыв ночь, метель утихомирилась под утро. В избушке гремели оружием: чистили винтовки, проверяли автоматы, набивали диски патронами. Борис выбирал из ящика гранаты — ему впервые разрешили участвовать в бою. В полдень все партизаны кордона должны выдвинуться к Федосеевке и там соединиться с основными силами отряда.

Евсеич оставался на базе для подсчета продовольствия, реквизированного этой ночью в Дмитровке со склада полиции. Он сидел за столом и, громко схлебывая, пил чай из блюдечка, поставив его на три крючковатых пальца. Горка крупного сахарного песка покоилась на тряпице, и каждая крупинка, прежде чем исчезнуть во рту Евсеича, осторожно клалась на высунутый язык. Старик пил «вприкуску» и неотрывно глядел в окно на просеку, по которой должен возвратиться внук от Акима Грицева.

Вот глаза Евсеича посветлели, прищурились. В конце просеки показался лыжник. Евсеич встал, ребром ладони протер окно. Петя упруго отталкивался палками, дышал парно, меховые края завязанной шапки покрылись инеем, и курносое лицо румянилось в белом пушистом кольце.

По промерзшим гулким стволам сосен будто щелкнул цыганский кнут. Отзвук рассыпался по лесу падающей дробью. Не доехав до избушки, Петя замер с выдвинутой вперед ногой. Недоумение и боль широко распахнули глаза. Он стоял, и в уголке рта пузырилась слюна, превращаясь в крупную красную горошину. Потом привязанные к рукам палки взметнулись, лыжи стали накрест, мальчик упал.

Евсеич окаменел. Разогнуться, закричать не было сил.

К Пете подбежал часовой. Второй выстрел уложил его рядом с мальчиком.

К двери метнулся партизан-механик. Только он выскочил наружу — хлестнул третий выстрел. Партизан вполз в избу, зажимая ладонью пробитое плечо.

— Оцарапал, стервь!

В избушке затихли, притаились.

— Снайперы, — разомкнул белые губы Евсеич.

— Такой фокус был намедни у соседей. Ох, мать твою! — ругнулся партизан-механик на товарища, перевязывающего ему рану.