Голубые луга
Шрифт:
— Ты что, летал, что ли? — спросил Шурка.
— Во сне, — сказал Леха.
Федя кивнул.
— Во сне… Но если запомнить все движения, если сжаться, набрать побольше воздуха в грудь…
— Сегодня после обеда пасем возле пруда, — сказал Леха.
— Купаться, что ли, будем? — спросил Шурка.
— Да уж пора, май на исходе.
— Так ведь холод стоял. Вода не прогрелась.
— Ничего! Чем холодней, тем горячей.
Федя понял эту мудрость, когда сиганул в
Через неделю купались без всякого геройства: прогрелась вода.
— Ну что, Федька, поплывем на остров? — спросил Леха.
— Поплывем, — откликнулся Федя, а сердце у него — в комочек: далеко до острова.
Поплыли. Леха сразу же опередил Федю, тот погнался за ним и выбился из сил. Оглянулся — далеко до берега, а до острова, может, и ближе, но назад приплыть сил не хватит. Повернул Федя, а руки не слушают его, не гребут.
— Федька, ты чего? — испугался с берега Шурка. — Тонешь, что ли?
— Кажется, — прошептал Федя.
— Леха! — заорал Шурка. — Федька тонет!
— Иду! — Леха нырнул, подплыл, подал Феде руку, а тот — и силы откуда взялись — сиганул Лехе на шею.
Леха под водой бьется и тоже ни с места. Рванулся, нырнул, скинул Федю. Повернулся на спину, поплыл, себя не помня.
Шурка кинулся к Сторожке, за взрослыми.
А Федя и плыть не плыл, и тонуть не тонул. Барахтался. В голове туман.
«Сдаваться надо», — сказал себе.
Опустил руки, пошел погружаться, но тотчас рванулся к воздуху.
— Не-ет!
Леха сидел на берегу, глотал воздух. Федя видел это. «Не могу же я больше», — сказал он себе опять и подумал, что так не утонешь, нужно воды наглотаться. Открыл рот — противно, закашлялся, забился.
По плотине трусила бабка Вера.
— Леха, а ну-ка на плот!
Шурка и Леха кинулись к плоту. Как сами-то не догадались.
Федя протянул им руки. Ухватились, дернули, заволокли на дощатый помост. Положили. Федя сел, но тут же лег. Туман в голове. Туман и туман.
На берегу стали откачивать. Федя вырвался из рук:
— Я не пил.
Бабка взяла его под мышки, повела к дому.
— Пальцы в рот сунь, пусть вырвет.
— Я не пил воду, — сказал Федя, передвигая мягкими, как водоросли, ногами.
Феликс сидел на пороге, бабка велела ему стеречь дом. Кинулся к Феде, повис на нем:
— Братик мой! Братик!
Федя поцеловал Феликса в мокрые щеки.
— Обошлось, чего ты?
Слух докатился до Красенького, прибежали мужики — искать утопленника.
Слушали героя Шурку — Леха угнал коров — качали головами.
— Ишь, не захотел, значит, смерти.
Мчалась через луговину к пруду мама, Федя увидел, выскочил на крыльцо.
— Мама!
Обернулась. Пошла к дому. Дошла до привязанного телка, обняла его и села на землю.
— А
— Чего-чего?! — Леха взял у Феди птицу. — Смотри.
Зажал голову в руке и сильно встряхнул: голова осталась в руке, обезглавленная птица билась у ног.
— Ничего не может, а еще в лесу живет! — рассердился Леха. — Таскай хворост.
«Я тоже вот так вчера бился, — думал Федя о своем страшном заплыве. — Вчера».
Федя натаскал хвороста и ушел собрать коров, уж больно разбрелись. Ушел от костра, от ребят, от воронят. Оглянулся, не видят ли? Лег за бугорком, среди пахучих кубышек, положил голову на землю, раскрыл глаза. Над ним между деревьями строгое кружево паутины. Чудо неведомой жизни.
Поверху гулял ветер. Березы играли листвой. Что-то перебегало там с ветки на ветку, сверкающее, что-то крутилось, прыгало.
«И кто-нибудь там живет, на вершинах, — подумал Федя, — и кто-то живет в корнях трав, и под землей, и в глубине земли».
«Сколько живого!» — Федя сказал себе это. Он был с ними, с живущими, с бегающими, летающими, плавающими.
Леха решил гнать коров на совхозные клевера.
— Авось не увидят! А увидят — в лес загоним, ищи-свищи.
Федя опустил голову.
— А я не погоню.
— Дрейфишь?
Федя молчал. Ребята угнали коров одни.
— Конечно, в лесу не те травы, — сказал Федя Красавке, — но ведь мы государству нашему друзья, правда?
Красавка пощипывала траву и норовила тишком отойти от пастушка подальше, а там и припустить за коровами вслед, но Федя держал ушки на макушке. А потом забылся: Красавка успокоилась, и он забылся. Загляделся на мохнатенькую толстушку бабочку. Ее словно из плюша вырезали. Красавка зашла Феде за спину, хвост чубуком и — деру.
Кинулся Федя за беглянкой. Догнал. В кусты забилась, в тень, и не шелохнется. Пусть, мол, Федька мимо пробежит… Не вышло. Очутились они как раз под бугром, с которого земля показалась Феде изумрудным пером селезня. И там, наверху, на его, Федином, месте, уперев ногу в пенек, красовался Васька-бандит, Лехин старший братан.
Уж почему так Федя решил? Ваську он не видел ни разу. Но ведь и вправду это был Васька.
А на пеньке том, на Федином, стояла красавица Настена. Завклубом. Федя точно знал, что она — красавица. Все про это говорили. И говорили еще: парни на сто верст сохнут по Настене, дуреют от любви, а подкатиться со сватами — кишка тонка, Настену Васька любит.
Федя корове кулаком в бок:
— Пошла же ты!
И услыхал вдруг:
— Настя, небом клянусь! Землей клянусь! Завязываю. Сама знаешь, законы у нас волчьи. Без пули в кишки с дружками не распрощаешься… Да я отбрешусь. Твой я, Настена. Уже твой.