Голубые мустанги
Шрифт:
– Какая здесь вонь! Как можно помещать людей в немытые телячьи вагоны!
– и устыдилась, вдруг поняв нелепость своего возмущения: а в вымытые можно?
Вагон заполнялся. Люди без крика, без плача карабкались, подталкиваемые снизу, на мокрые скользкие доски. В полумраке старались забиться по углам, прибиться к стенам вагона. Тем, кого грузили в вагон последними, уже ничего другого не оставалось, как бросать свои баулы, если они имелись, на уже расположившихся ранее вынужденных пассажиров, - это вызывало злобную ругань, швыряние вещей, потасовки. Наконец конвойные задвинули и заперли снаружи двери, и в вагоне сгустилась влажная, остро пахнущая духота. Какая-то старая женщина призвала плачущих, причитающих, переругивающихся между собой людей осознать всеобщность катастрофы, понять, что по злой воле властей течение нормальной жизни
Хатидже сохраняла остроту восприятия, ее память перебирала события последних восьми - десяти лет.
После ареста мужа как-то жили, привыкли к нищете. Работала в школе, пожалели, не выгнали. В войну, после прихода немцев, стало совсем плохо. Собралась, было, учительница поехать в деревню, к родственникам, но пришла черная весть: в горную деревеньку нагрянул карательный отряд, жителей согнали в сарай для просушки табака и сожгли. За связь с партизанами. Сумели спастись только трое мальчишек лет по двенадцати, которые пролезли в нору, прорытую собственными руками под стеной сарая...
Как жили, чем питались - один Аллах ведает. Хатидже взялась обучать грамоте двух-трех малышей - школ ведь не было. В оккупации все жили бедно, но получше было тем, у кого были родственники в деревне. Вот такие семьи и поддерживали Хатидже и ее дочерей в качестве платы за обучение.
На второе лето Хатидже узнала, что с сентября открывается школа, в которой она работала до войны, преподавала русский язык и литературу. Она поспешила в школу, зашла в дирекцию, но там какие-то незнакомые ей работники ошарашили ее, сообщив, что школа будет теперь только для русских детей и не рекомендовано принимать в ученики татар. Что касается учителей, то и среди них не должно быть неправославных. Хатидже сначала даже не поверила в такой новый порядок, ведь татары являются коренным населением Крыма, и такие дискриминационные правила как-то не вязались с логикой. Но сидевший в директорском кабинете чиновник, присланный из городской Управы, терпеливо разъяснил, что дискриминации никакой в этом нет, а просто новая власть восстанавливает традиционные нормы российского государства, которые были порушены большевиками.
– Я до революции училась в гимназии, никакого запрета на прием татар не было!
– воскликнула Хатидже.
– Вы разрушаете национальный мир в Крыму...
– Гарантом, как вы изволили выразиться, национального мира, а точнее - порядка и цивилизованности, является великая германская армия!
– высокопарно выговорил чиновник, поднявшись из-за стола. Он одернул полы узкого черного сюртука, в который был облачен.
– Вы, выражая недовольство, выступаете вольно или невольно с большевистской агитацией. Прошу вас назвать вашу фамилию.
– Никак собираетесь сообщить обо мне в гестапо?
– Хатидже тоже встала.
– Успокойтесь, я не буду вам докучать.
Хатидже вышла из кабинета и поспешно покинула территорию школы. Она вся дрожала от возмущения и, надо признаться, страха. Хотя днем на улицах немцы вели себя мирно, как бы не замечая горожан, но ходили слухи об ужасных криках, слышащихся из дома, где находилось, опять же по слухам, гестапо. Достоверно было известно о проводимых немцами карательных акциях в горных деревнях. И никак нельзя было не помнить о массовом убийстве евреев. Хатидже шла по немноголюдной улице и плакала. Страх, всегда страх! Только лет до восемнадцати и прожила она без омерзительного страха. А потом... Бандиты с красными бантами, бандиты в хромовых сапогах и с нагайками, откровенные бандиты с гармошками и с черными знаменами. Потом голод, какие-то шумные "чоновцы", которым было все позволено, молчаливые чекисты, которые уводили людей навсегда, продразверстка, особо страшная для сельских жителей, у которых отбирали все, включая сушеные яблоки и груши. Потом преследование за социальное происхождение, всевозможные чистки, потом раскулачивание... Тридцать седьмой и все последующие годы... Не хватало ежедневного страха перед родным НКВД, а тут еще
Через несколько дней после этого к Хатидже зашла одна из ее коллег, энергичная толстушка.
– Хатидже, ты, что же, в нашу школу не идешь? Смотри, без работы останешься! Или не знаешь, что с сентября школы открываются?
Хатидже рассказала возбужденной своей приятельнице о своем визите в дирекцию. Приятельница ахнула:
– Господи, что же это такое? Может, ты не так поняла?
– Чего тут понимать, все предельно ясно. Новый порядок. А мы старым бывали недовольны...
Однако через день приятельница вновь прибежала к Хатидже.
– Директором школы назначили нашего учителя физики, я ему о тебе рассказала, и он хочет взять тебя к себе секретарем. Соглашайся! Все же какая-то зарплата будет.
Чего же тут не соглашаться, лишь бы приняли в эту школу "только для белых".
– А что же с нашей бывшей директрисой?
– поинтересовалась Хатидже. Шустрая ее коллега всегда славилась тем, что все знала, во все вмешивалась, каждому старалась чем-нибудь помочь.
– Наша бывшая была членом партии, ей сейчас лучше не высовываться. Я слышала, что она уехала в Керчь к дочери, она же у нее врач. Ну, значит, беги утречком в школу.
Наутро Хатидже пришла к новому директору в кабинет, где на стене над обтянутым зеленым сукном письменным столом, светлым прямоугольником выделялось место, где, как хорошо помнила Хатидже, в прежние времена висел портрет Сталина с монгольского типа девочкой на руках. Директор, встав, предложил посетительнице сесть. Затем бывший учитель физики стал извиняться перед коллегой, что не может принять ее на должность педагога.
– Так ваша ли в том вина, Сергей Сергеевич? Вы и так рискуете, что берете меня в секретари.
– Риска никакого нет, в ГПУ меня за это не заберут. А тот, который вас так напугал, он не злой человек. Просто он трус, всегда боялся НКВД, а теперь боится гестапо. Он до революции был школьным инспектором, при коммунистах работал где-то за Перекопом. Ему предложили быть директором, и он сперва согласился, а потом испугался - что будет, если советская власть вернется?
– Сергей Сергеевич, а вы того же не боитесь?
– Боюсь. Но все отказываются. Должен же быть у школы директор, ведь дети уже два года без школы. Я пошел на эту жертву. Ладно, бог милостив. Ведь школу не немцы открывают, и денег на нее Германия не дает.
– Сергей Сергеевич поднялся из-за стола, высокий, худой, в сером обветшалом костюме. “Риск нешуточный”, подумала Хатидже, которая, как почти все наши люди, не верила, что немцы надолго останутся в Крыму.
– Итак, надеюсь увидеть вас завтра с утра на работе, - директор-камикадзе наклоном головы распрощался со своей будущей секретаршей.
Школу при содействии оккупационных властей собиралась субсидировать городская дума, состоявшая в основном из выживших при советской власти бывших чиновников Таврической губернии. Почти все они были русские шовинисты, привыкшие презирать нерусских, на земле которых нынче проживали. При всей мерзости коммунистической национальной политики, приведшей под лозунгом борьбы с буржуазным национализмом к почти полному уничтожению образованного слоя крымских татар, откровенного расизма и антитюркских лозунгов при советской власти не было. Теперь же под сенью германского “нового порядка” бывшие чиновники русского царя устанавливали своего рода режим апартеида для коренного населения. В частности, открывались школы “только для русских”, в которые принимали всех, кроме татар. Деньги на это мероприятие собирали в качестве налога у появившихся разного рода мелких предпринимателей, у сельских кооперативов. В числе налогоплательщиков немало было и татар, пытавшихся выживать в новых экономических условиях, несмотря на всяческую дискриминацию. Дискриминация была жестокая, и ее удавалось проводить в основном по той причине, что мало оставалось на полуострове мужчин-татар, были все они призваны в Красную Армию. А чиновники из дореволюционных губернских учреждений откуда-то нынче повылазили, как тараканы, - видно и спрятались от призыва в армию надежно, как эти самые насекомые. В городские учреждения, которые оказались необходимы немецким хозяевам, татар на службу не брали. Полицаи в городах были только из русских, хотя в татарских селах по необходимости на полицейскую службу брали иногда и представителей коренной нации. Все оставшиеся с довоенных времен вывески на татарском языке были сняты...