Голубые солдаты

Игнатов Петр Карпович

Бодюков одобрил мое решение, и мы, вернувшись на проселок, двинулись строго на запад.

Борщевка показалась нам вымершей. Ни лая собак, ни петушиного крика. Белые мазанки как-то робко выглядывали из-за пышной зелени садов.

— Где же люди? — недоумевал Бодюков. — Седьмой час утра, а вокруг ни души. Неужели еще спят?

Что и говорить, было чему удивляться. Ведь в летнюю пору, как правило, сельский люд просыпается чуть свет, с первыми петухами. А тут мертвая, гнетущая тишина и поистине жуткое безлюдье. То ли гитлеровцы выселили всех из села, то ли всех поголовно угнали куда-нибудь на работы еще до рассвета.

Мы

уже прошли добрую половину Борщевки, когда позади послышался окрик:

— Эй, вы куды йдэтэ?

Мы оглянулись. К нам, будто выросши из земли, приближался низкорослый мужчина в вылинявшем, немецком мундире, с карабином под рукой. Его черные глаза глядели на нас из-под мохнатых бровей подозрительно и настороженно.

— Полицай! — буркнул мне Бодюков. — Стукнуть бы его, гада!

— Молчок! — шепнул я. — И не хмуриться!

Кроме складных ножей, у нас не было никакого оружия, но на самый худой конец и они помогли бы нам избавиться от этого полицая: знать бы только наверняка, что он один.

Полицай подошел к нам, снова спросил:

— Куды йдэтэ?

— В Балаклею! — ответил я. — К коменданту.

— Звидкиля?

— Из Купянска.

— Хто будэтэ?

— Слесаря-водопроводчики.

Полицай пристально посмотрел на меня, затем на Бодюкова и потребовал наши «бумажки».

— Документы? — переспросил я.

— Эге ж, докумэнты и пропуск.

Мы предъявили свои документы борщевскому блюстителю «нового порядка». Он начал вертеть их у себя перед глазами, а мы выжидательно смотрели на него. Бодюков нетерпеливо дергал пуговицу пиджака, и я чувствовал, с каким трудом он сдерживает желание ударом своего тяжелого кулака свернуть скулы полицаю. А тот не торопился с проверкой «бумажек» — продолжал вертеть их и так и этак.

— Да ты, я вижу, неграмотный, — бросил насмешливо Бодюков. — Давай прочитаю, что там написано.

Полицай окрысился:

— Нэ гавкай! Бач, якый грамотный найшовся… Я вжэ трычи прочив всэ… А будэтэ гавкаты, то до старосты видвэду.

«Только этого еще не хватало!» — подумал я и, чтобы утихомирить полицая, сказал ему обиженным тоном:

— Ну чего ты расходился? Шуток не понимаешь? Мы же знаем, что немцы не берут на службу в полицию неграмотных. Жаль, времени у нас мало, а то выпили бы с тобой.

Бодюков, видимо поняв мою тактику, вздохнул.

— Да, не мешало бы промочить сейчас горло первачком.

— Нэ можно мэни, — уже миролюбивее покосился на него полицай. — На посту я зараз.

— Понимаю, служба, — кивнул Бодюков. — Ну ничего, будешь в Купянске, заходи к нам. Тогда тяпнем вволю. Мы люди гостеприимные, не то что ты.

Полицай совсем размягчился. Вернув нам документы, спросил:

— А дэ ж вас шукаты там, у Купянску?

— Вот чудак? — воскликнул Бодюков, — В паспортах указаны наши адреса. Ты же читал.

— Эге ж, читав.

— Ну вот и приходи по адресу.

На том и закончилась наша встреча с полицаем. Выйдя из Борщевки, где нас больше никто не останавливал, мы зашагали к Балаклее. Километрах в трех от города перед нашими глазами предстала такая картина: в придорожном кювете лежал опрокинувшийся набок воз с сеном, возле которого, сильно прихрамывая и ругаясь,

суетился пожилой немецкий солдат. Видимо, задремав, немец выпустил вожжи, и лошади свернули к кювету, поросшему высокой сочной травой. Так оно было или иначе, но воз перевернулся, и теперь солдат никак не мог поставить его на колеса.

Немец еще издали заметил нас, крикнул;

— Эй, рус, ходи помогаль! Давай бистро, шнель!

Мы подошли к нему.

— Да, плохи дела! — сказал я с напускным сочувствием.

— Я, я… зэр шлехт! — закивал солдат и ткнул кнутом в сторону распряженных лошадей, пасшихся в кювете. — Ди дрэк пфэрдэ, доннэрвэттзр!.. [9]

Немало пришлось потрудиться нам втроем, прежде чем воз очутился на дороге. И вот сено снова погружено, крепко увязано. Солдат запряг лошадей, дал нам по сигарете и только теперь поинтересовался, куда мы держим путь.

9

— Да, да, очень плохо… Дрянные лошади, черт побери!

— В город! — ответил Бодюков.

— О, нах штадт! [10] — воскликнул немец и похлопал меня по плечу. — Ви хорошо помогали. Я буду возить вас нах горот!

Мы, разумеется, не отказались. Въехать в город в обществе хотя бы самого заурядного представителя «высшей расы» было прямо-таки недурно. Немец оказался очень словоохотливым и болтал без умолку, пользуясь малопонятной нам мешаниной немецкого и страшно исковерканного русского. Но мы терпеливо слушали его словоизвержение, изредка поддакивали ему и даже посмеивались, когда он рассказывал нечто такое, что смешило его самого. Надо полагать, гитлеровцы, дежурившие у контрольного пункта на окраине города, хорошо знали нашего возницу, потому что они пропустили беспрепятственно и его и нас вместе с ним.

10

— О, в город!

Так добрались мы наконец до Балаклеи.

Город был сильно разрушен. Вдоль улиц стояли обгоревшие развалины многих домов. На мостовых и тротуарах зияли воронки от бомб. Редкие прохожие, попадавшиеся нам навстречу, жались поближе к руинам, испуганно озираясь по сторонам, будто выискивая глазами, куда бы поскорее скрыться. На облике каждого лежала печать горькой и жестокой неволи.

Чтобы попасть в улицу, где находилась явочная квартира, нам нужно было пересечь городскую площадь.

Тут нас остановил патруль: четыре солдата и офицер. Мы, разумеется, держались браво, с видом людей, которым власть оккупантов пришлась по душе.

— Куда идете? — спросил офицер по-русски.

— В комендатуру, — ответил я.

— Ваши пропуска и паспорта.

Мы предъявили документы. Внимательно просмотрев их, офицер указал рукой в одну из улиц:

— Это там. Улица Гарри Круппа. Недалеко от угла…

Улица, в которую мы вошли, называлась до войны Советской. Кое-где на домах еще остались таблички с этим названием. Гитлеровцы переименовали ее в улицу немецкого короля пушек. Увидев металлическую табличку с именем Круппа, приколоченную к обгоревшей стене углового дома, Бодюков сказал: