Гомер, сын Мандельштама
Шрифт:
– Как он любил эту недосказанность! – вздохнул самый восторженный. – «Я список кораблей прочел до середины…» Непонятно и прекрасно!
– Ничего непонятного! – возразил я. – Не более чем признание честного человека. Всего в «Илиаде» двадцать четыре песни, каждая как-нибудь называется. Например, вторая: «Сон. Беотия, или Перечень кораблей». Поэт не смог осилить ее дальше середины – и не мудрено, этакую-то галиматью!
Цезура затянулась.
– Вы, собственно, кто по специальности?
– Патологоанатом.
– Это чувствуется! Так препарировать поэзию!
– Любителей поэзии я, поверьте, препарирую еще лучше!..
– Гомер! – посетовал Гектор, когда, пробившись
Не мог не задираться! Они читали Мандельштама, как пошлые ахеяне, – не для того, чтобы наполнить мир хорошими стихами, а чтобы шатенка дала. Не мог, потому что неприязнь к ахейцам Приам передал именно мне.
«Тр-р-роянцы, запевай!» – командовал он на вылазках, у жарких костров, и мы запевали: «Когда внезапно возникает еще неясный голос труб…»
«Пр-р-роменаду пр-р-редаетесь, ахеяне?!» – каркал он, застукав нас праздношатающимися по проспекту, и это уничижительное «ахеяне» клеймило несмываемо, оно навсегда отлучало от всего талантливого, вышвыривало в сумеречный мир посредственностей.
Приам любил нас как своих посланцев в 1980-е, в начало коммунистической эры, которая непременно взрастет из такого зримого научного первенства замечательной страны. Потому и отвращался от нашего раздолбайства, царапавшего его в дни фронтальных опросов и контрольных работ; от обреченности, с которой осенне-зимними, угрюмыми утрами мы тянулись в класс, пахнущий щедро хлорированной уборкой.
А вот папа римский, узнав о решимости построить через восемнадцать лет коммунизм, вздохнул: «Фатальная ошибка! Нельзя указывать точную дату Второго пришествия».
Он преподавал математику и физику, а жена его, Галина Леонидовна, была словесницей. Однако семья их сложилась не как школьная: бездетный строевик лишился долго болевшей жены, а муж Г. Л., в непривычно сильный мороз поехал на охоту привычно пьяным, заблудился и оледенел. Прошло отпущенное на траур время, и добровольные свахи подсуетились, справедливо рассудив, что связывать судьбы внутри Богом забытого военного городка надо быстро и напористо.
И вдруг оказалось, что брак умницы-майора и уютной училки был и вправду задуман на небесах, что небесный ЗАГС не зря отозвал наверх Приамову жену и забулдыжного отца Гектора и Париса. Пацаны всегда воспринимали Приама как кровного и родного, а уж на Г. Л. он надышаться не мог, оттого и рухнула его военная карьера – об этом, правда, я узнал гораздо позже, когда ухаживал за ними, умирающими от лейкемии.
– То-то и оно, Гошенька, – рассказывала она тихо, чтоб не разбудить задремавшего в соседней комнате мужа, – это ведь из-за меня, дуры, Валеру в запас отправили.
Перед самым Днем Советской Армии в части околачивался проверяющий из Москвы, «паркетный» полковник, из-за нелетной погоды опаздывающий на пьянку в Минобороны, а потому заявившийся на местный хлебосольный банкет.
– Сидел, конечно, во главе стола, рядом с командиром, – частила она, – пил-жрал за троих и на женщин так поглядывал… будто дворовую девку выбирал, постель ему на ночь расстелить!
Те полковые дамы, что обычно доступны не только взору, были как на подбор в прекрасной форме, могли в любой ответственный момент вывалить обильный бюст и сказать подобно героине феллиниевского «Амаркорда»: «Угощайтесь!» Но то ли товарища полковника сбило
– Было б что трепать! – сердилась самокритичная словесница. – И я, взрослая баба, завелась, как тургеневская девица!
Как все же – от поколения к поколению – меняется восприятие одного и того же набора слов! Для Г. Л. решающим было противопоставление «взрослая баба» – «тургеневская девица»; для меня – слово «завелась»… а дальше, как водится, пыхтенье и стоны в укромном уголке… Но ничего подобного: дала пощечину, крепкую, на добрую память. Это углядел Приам. Подойдя к полковнику, загипнотизировал его остановившимся взглядом и принялся размеренно отвешивать оплеухи, от которых «проверяющая» голова перекладывалась туда и обратно с амплитудой хорошего маятника. А еще и вопрошал: «Будем стр-р-еляться или встанете на колени?!»
– Так ведь встал же, Гошенька! Встал, подлец, перед моим сумасшедшим Валерой!
Скандал замяли, Приама уволили якобы по болезни, но с лестной характеристикой. Семья переехала в Недогонеж, супруги учительствовали в рядовой школе нашего района, потом В. В. стал директором – и потащил ее в гору по всем учебным, олимпиадным и спортивным показателям.
Глава вторая
От парт, попавших под горячую руку уборщицы, несло хлоркой. Мы вдыхали ее часами, чувствуя, как начинает гореть то место, которое тетенька-отоларинголог, заслонявшая лицо круглым зеркальцем с дырочкой в геометрически выверенном центре, называла «носоглоточкой» («А носоглоточка-то опять воспалена!»). Ее туго натянутый на плечах и груди халат был всегда так бел, словно его отстирывали верткие «зайчики» от ослепляющего зеркальца. Эта белизна, эти охи по поводу носоглоточки сулили освобождение от физкультуры – а когда болезных набиралось по полкласса, громадина-физрук, экс-чемпион Европы, которого весь Недогонеж звал просто Борец, с отчетливо заглавным «Б», неспешно отбывал в кабинетик при спортзале; мы же рассаживались на матах и замирали.
Приам клал на «козла» книгу, упирался в его края пудовыми кулаками и, умудряясь каркать нараспев, читал «Илиаду». Торс его каменел, кулаки, белея, все глубже вдавливались в черную обивку, но правая нога непроизвольно дергалась, подчеркивая звучность ударных слогов. Этот тремор, контрастирующий с растопыренной устойчивостью «снаряда», словно предвещал конвульсии обреченной Трои, и мало кто из нас не представлял себя на крепостной стене с луком, но лучше – с пулеметом, выкашивающим ряды грабителей-ахеян.
А Борец наслаждался чаем и думал: как не повезло школе с директором. Себе самому плохую жизнь уже накаркал: служил, где атомные бомбы взрывают, в жены досталась баба с двумя пацанами, а болт, небось, висит – от радиации. Вот оттого и бесится, всех заколебал своей дисциплиной. Когда пронюхал, что городские пацаны, тренирующиеся в школьной борцовской секции, втихую платят по пятерке в месяц, смотрел в глаза, не моргая, и всаживал кулачищи в некогда стальной, а теперь оплывающий живот. Борец кривился, вспоминая, как ойкал от боли и бормотал: «Валерьич, больше сукой не буду, теперь половина – тебе», а майоришка не моргал и всаживал, всаживал… неделю потом чихать было больно, а в матах всегда так много пыли и так всегда хочется чихать. И вздыхал, и чай, подхваченный вздохом, устремлялся в золотозубый рот теплой, ластящейся волной.