Гончаров
Шрифт:
У меня было настолько житейской мудрости и самолюбия тоже, чтобы не лезть туда, куда меня не призывало — ни мое рождение, ни денежные средства. Вон консерваторы хвалят Англию за то, что там-де всякий знает свое место — и что это очень хорошо! Лорд — так лорд и есть, все его и признают таким, купец так купец, художник и литератор знают свою среду и проч.
Так я и делал, следовательно, делал хорошо, да к тому же — я и нервозен, робок и мои склонности и вкусы — влекли меня к кабинету и маленькому интимному кружку.
Но все это ультраконсервативная партия приняла за другое. Не то за грубость, неуважение к авторитетам, не то за какую-то гордость и желание по этим причинам уклоняться от консерваторов. Но я никогда тоже от аристократии и не уклонялся упрямо и умышленно — а когда приходилось с ними знакомиться и встречаться — я делал это очень радушно, если находил в них что-нибудь подходящее себе — и теперь там у меня есть приятели!» Этими приятелями были прежде всего такие личности, как писатель граф Алексей Константинович Толстой, графиня Александра Андреевна Толстая,
Начиная с 1860-х годов Гончаров все более уходит от либерализма и западничества, все более тяготеет в своих личностнонравственных ориентациях к монархизму и православию. При этом он, по сути дела, чужд и официальным консерваторам, и либералам, которые так некрасиво обнаружили себя в полемике вокруг его «Обрыва». Обороняясь от насевших со всех сторон «друзей-либералов» и уйдя в себя, прослыв даже человеком с «навязчивыми идеями», Гончаров пишет в «Необыкновенной истории» о своем религиозном состоянии в 1870–1880-х годах: «За мной стали усиленно наблюдать, добиваться, что я такое? Либерал? Демократ? Консерватор? В самом ли деле я религиозен или хожу в церковь так, чтоб показать… Что? Кому?
Теперь, при религиозном индифферентизме, светские выгоды, напротив, требуют почти, чтоб скрывать религиозность, которую вся передовая часть общества считает за тупоумие. Следовательно, перед кем же мне играть роль? Перед властью? Но и та, пользуясь способностями и услугами разных деятелей, теперь не следит за тем, религиозны ли они, ходят ли в церковь, говеют ли? И хорошо делает, потому что в деле религии свобода нужнее, нежели где-нибудь».
В который раз приходится признать, что самим собой Гончаров был только в очень узком дружеском кругу людей и за письменным столом. Гончаров был просто патриотом, любил Россию со всеми её противоречиями, писал о ней и для неё. Политика же, с её стремлением в широкие общественные сферы, была ему чужда. Он никогда не присоединялся к «партиям», ему достаточно было своего собственного таланта и выполнения своего собственного долга перед Россией. Думается, великие князья, общавшиеся с ним, принимали его именно в этом качестве — не более и не менее. Кроме того, для них, очевидно, было важно, что Гончаров был не просто большим талантливым художником, с безукоризненным вкусом и обширным кругозором, но и писателем, состоящим на государственной службе, то есть человеком вполне благонамеренным. Разумеется, это было особенно учтено, когда Гончарова несколько раз приглашали преподавать великим князьям русскую словесность. Именно педагогическая деятельность со времени преподавания в семье Майковых незаметно заняла в жизни Гончарова значительное место и, по сути, сблизила его с царской семьёй.
Цесаревич Николай Александрович
Сближение романиста с царской семьей началось довольно рано, — после его кругосветного путешествия на фрегате «Паллада». Нельзя сказать, что Гончаров избегал знакомств при дворе. Но в то же время, не особенно стремясь к подобным знакомствам, он сходится лишь с теми людьми, которые так или иначе оказываются в поле его писательской деятельности и которые отвечают его обычным требованиям к друзьям и знакомым. С людьми неприятными ему Гончаров согласен общаться лишь по службе. Сходясь с людьми высшего света, писатель не делает никаких исключений, не проявляет искательства, подобострастия. В письмах к ним его разговор всё тот же, что и всегда. Связи с двором постепенно крепли, в особенности же в связи с востребованностью Гончарова как педагога. Мало кто знает о том, что романист преподавал русскую словесность наследнику царского престола Николаю Александровичу (1843–1865) — сыну императора Александра II и императрицы Марии Александровны. Этот эпизод воспитания наследника пока не прописан ни биографами Гончарова, ни историками, изучающими царскую семью. Как известно, великий князь Николай Александрович должен был унаследовать российский престол, но неожиданно умер в возрасте двадцати двух лет. Как будущий государь, он получил прекрасное образование. Среди его преподавателей непродолжительное время был и писатель Гончаров. Преподавание русской словесности цесаревичу оказалось любопытной страницей не только в биографии великого писателя, но и в истории «придворного образования» в России.
В императорской семье русскую словесность чаще всего преподавали выдающиеся русские писатели, которые отличались не только литературным, но и педагогическим талантом, а также высокими нравственными качествами. Таким требованиям отвечали, например, поэт В. А. Жуковский, а затем друг A.C. Пушкина, ректор Петербургского университета профессор, литературный критик П. А. Плетнёв, который преподавал словесность будущему императору Александру И. Великому князю Николаю Александровичу непосредственно до Гончарова русский язык преподавал талантливый педагог, автор многих учебников Владимир Игнатьевич Классовский (1815–1877). Его перу принадлежали весьма популярные книги: «Версификация» (СПб., 1863); «Краткая история русской словесности» (СПб., 1865); «Русская грамматика» (СПб., 1865); «Латинская просодия» (СПб., 1867); «Основаниесловесности» (СПб., 1866); «Грамматика славяно-церковного языка»(СПб., 1867); «На досуге детям» (СПб., 1868); «Нерешённые вопросы в грамматике» (СПб., 1870); «Основания педагогики» (СПб., 1871 и 1872); «Знаки препинания в 5 новейших языках» (СПб., 1869); «Поэзия в самой себе и в музыкальных своих построениях» (СПб., 1871); «Заметки о женщине и ее воспитании» (СПб., 1874);
Федра, Овидия, Тацита. Преподавал Классовский в Пажеском корпусе. О его педагогической деятельности ходили легенды. Будущий анархист Пётр Кропоткин, учившийся у Классовского в Пажеском корпусе, вспоминал: «Первая лекция В. И. Классовского явилась для нас откровением. Было ему под пятьдесят; роста небольшого, стремителен в движениях, сверкающие умом и сарказмом глаза и высокий лоб поэта… Он должен был преподавать нам грамматику, но вместо скучного предмета мы услыхали нечто совсем другое… Одни из нас наваливались на плечи товарищей, другие стояли возле Классовского. У всех блестели глаза. Мы жадно ловили его слова… В сердцах большинства кипело что-то хорошее и возвышенное, как будто пред нами раскрывался новый мир, о существовании которого мы до сих пор не подозревали. На меня Классовский имел громадное влияние, которое с годами лишь усиливалось… Западная Европа и, по всей вероятности, Америка не знают этого типа учителя, хорошо известного в России. У нас же нет сколько-нибудь выдающихся деятелей… в области литературы или общественной жизни, которые первым толчком к развитию не обязаны были преподавателю словесности. Во всякой школе, всюду должен был быть такой учитель. Каждый преподаватель имеет свой предмет, и между различными предметами нет связи. Один только преподаватель литературы, руководствующийся лишь в общих чертах программой и которому предоставлена свобода — выполнять ее по своему усмотрению, имеет возможность связать в одно все гуманитарные науки, обобщить их широким философским мировоззрением и пробудить, таким образом, в сердцах молодых слушателей стремление к возвышенному идеалу. В России эта задача, естественно, выпадает на долю преподавателя русской словесности». [347]
347
http: // www.teopolitika.ru/ all/Markin/Markin_Neizvestniy_Kropotkin. htm
Однако в ноябре 1857 года Классовский по научным делам уехал за границу. Воспитатель цесаревича Владимир Павлович Титов попытался найти замену Классовскому, для чего обратился за помощью к управляющему Петербургским учебным округом П. А. Плетневу, который хорошо представлял себе задачи подобного преподавания. Плетнев предложил место наставника поэту А. Н. Майкову, однако тот откровенно объяснил, что область теории ему чужда, и рекомендовал вместо себя, как некогда в кругосветное путешествие на фрегате «Паллада», Гончарова [348] .
348
Мазон А. Материалы для биографии и характеристики И.А. Гончарова. СПб., 1912. С. 340.
29 ноября 1857 года Майков провёл с Гончаровым переговоры о возможности занять место преподавателя русской словесности при четырнадцатилетием наследнике, великом князе Николае Александровиче. Гончаров поначалу отказывался, ощущая огромную ответственность, но в конце концов согласился. 21 декабря того же года состоялось официальное назначение, причём за Гончаровым было сохранено место цензора. Гончарову пришлось преподавать наследнику и русский язык, и русскую литературу. Гончаров нигде не оставил письменного отзыва о наследнике, проявляя, может быть, излишнюю осторожность или щепетильность. Но благодаря запискам воспитателя Я. К. Грота мы знаем, что это был голубоглазый живой мальчик, который по внешности имел «много сходства с отцом и отчасти с дедом», императором Николаем I. Грот свидетельствует: «Нрав Николая Александровича весёлый, приветливый, кроткий и послушный. Для своих лет он уже довольно много знает, и ум его развит. Способности у него блестящие, понятливость необыкновенная, превосходное соображение и много любознательности». [349]
349
Великий князь Александр Александрович. Сборник документов. М., 2002. С. 78.
Разумеется, преподавание русского языка было для писателя определённой проблемой. Эти занятия не могли быть столь же глубоки и интересны, как занятия по русской словесности. Первое занятие Гончарова посетил академик Яков Карлович Грот. А. Мазон отмечает: «Первый (урок. — В. М.)был очень интересен, как бы вступительная лекция, и очень понравился Я[кову] К[арловичу]. Второй менее его удовлетворил. Видно было, что недостаёт для преподавания языка положительной и отчётливой теоретической подготовки. Это осознавал и сам Гончаров и вскоре, весной 1858 г., стал отказываться от продолжения уроков по русскому языку, предлагая остаться, если угодно, для чтений, то есть по литературе». [350]
350
Мазон А.Указ. соч. С. 340.