ГОНИТВА
Шрифт:
– Панна, конечно, понимает, что так не всегда будет везти. Ширман отошел, но он залижет раны, соберет подкрепление, и кинется снова. И будет кидаться, как оголтелый. А сил у вас… у нас уже нет.
– Как вы нас нашли?
– Да вот… гонял по лесам, и стало интересно, куда это немец такой силой прет. Похоже, успел вовремя.
– И вы можете нам что-то предложить?
Ведрич глубоко вздохнул. Собрался взять женщину за руку и раздумал. Посмотрел на небо.
– Разбежаться мелкими группами. А вам с Цванцигерами – отправляться в Вильню. Не возражайте! Комитет Головной должен
Зеленые глаза Алеся сверкнули.
– Цванцигеры с вами согласятся, и Леон, и Домейко.
– А вы? – Алесь резко наклонился к Гайли. Зеленый камушек на гайтане высользнул у него из-за ворота, сально взблеснул на закатном солнце. Женщина передернула плечами, привычно подергала низку на шее.
– Ну да, – кивнул Ведрич. – Я вас искал в Навлице. Нашел камешек возле родового склепа и решил почему-то, что он ваш. Ношу вот… – князь обезоруживающе улыбнулся: – Знаете, я над панной Цванцигер не издеваюсь. Она многое для меня сделала, а сегодня я сумел вернуть ей долг. Ненавижу быть должным.
– У склепа?
– Тамошний ксендз очень долго не соглашался меня вести. Говорил, там на женщин в Задушный день напали волки. Гайли, вы не представляете… Так глупо все получилось. Я уже скакал к вам… на свадьбу – а тут упал, и заснул.
Он потупился, потряс ветки над головой. Посыпались лепестки. Алесь стоял в их снежной замети, а навстречу поднимался с луга белый туман.
– Я все время болел осенью, – торопливо говорил князь, – поверьте, есть к тому причины, но чтобы вот так позорно заснуть на пороге счастья! – он горько расмеялся. – Меня лесник краславский подобрал. А панна Цванцигер вбила в прелестную головку по лекарям возить. Толку с тех лекарей…
– Двенадцать лет как Хуана Безумная… – Гайли поднесла правую руку к глазам, царапина на ней заболела особенно сильно. Ведрич притянул женщину к себе.
– Бедная моя… – шептал, задыхаясь. – Потерпи, недолго уже… Мы победим – и обвенчаемся. И тогда все пройдет. Ты не думай, – Ведрич закатал рукав, показывая перетянутое лоскутом запястье, – нам больно одинаково. Это… как знак… нашего стремления к победе.
– Я не знала, что это вас… панна Цванцигер…
Алесь пожал плечами и улыбнулся: виновато и озорно.
– Бог с ней, панной. А как… жили вы без меня?
Гайли прикусила губу.
– У меня… тоже не было зимы. Очнулась на поле, вон там, – она махнула рукой, – апрель уже. Как сюда попала, зачем?… Только в страшных снах – снег, волки воют, а потом – капели, солнце, огненное колесо катится с горы. И я в огне…
– Сны, пустое.
Гайли с трудом вырвалась из его объятий:
– Мне надо идти.
– Нет, ночь постоят в карауле мои люди. Мы в бой вступили под самый конец, потому не так устали, – перехватил ее взгляд. – Панна мне все еще не доверяет?
– У меня есть поводы не доверять. Вы помните Анелю Кириенкову? Она мне сказала, что вы умерли. Она с панной Антонидой вас похоронила.
Загорелая шея в распахнутом вороте, над ней породистое лицо, глаза серые с плавающей желтой искрой, пугающие и нежные одновременно. И, как внимательно Гайли ни всматривалась, ни словом, ни взглядом не выдал – что в замешательстве.
– Анеля Кириенкова? – переспросил Алесь безразлично. Помедлил: – Отчего же, помню. Молочная сестра
Вперил Гайли в лицо совиные очи:
– Я не в обиде. Ну, не отличили впавшего в каталепсию от покойного, так и медицина ошибается, – дернул пухлыми губами. – Гадюка меня укусила, на Сдвиженье. Простит панна, что ей не поисповедался?
Гайли сглотнула.
– С тех пор змей не то что боюсь – не люблю. Бывает, что от яда такое приключится – впадет человек в оцепенение. Вот и со мной так. Вроде слышу, как ходят, говорят надо мной, поворачивают… а шевельнуться, сказаться – не могу. Очнулся в склепе, от вони гнилой. Ничего не соображаю, холодно, больно, ладно, крышка неплотно сидела – перевалился как-то из гроба наружу. Ударился больно. Отлежался – и из склепа выполз. Панна?…
Гайли молчала, закрыв лицо руками.
– Гонитва меня подобрала. Я сперва не понял, кто. Стоят надо мной всадники. Кони копытами переступают, подковы блестят. Травинки желтые в них застряли. Я их тогда вовсе не испугался, хотя, вроде, надо бы.
– Не может быть.
Ведрич равнодушно пожал плечами.
– Чего не может быть? – подмигнул он. – Что не тронули? Или что не боялся? Так мне тогда все равно было. Лежу, как бревно, холодно, сыро. Я бы издох, если бы не они. Навлица же пустая… Ни людей, никого. Или одичавшие собаки загрызли б.
Князь опустил голову.
– Нет. Там узел Узора.
– Ну, голодным псам это объясни. Или волкам, что напали на тебя.
Женщина отвернулась, повела рукой по теплому дереву "журавля", по его щербинкам и дырочкам от шашеля.
– Простите меня, панна, – глухо сказал Алесь и стал взахлеб целовать ее руку с грязным бинтом на запястье. – Не сердись. Меня никто с Гонитвой насильно не держал, я мог бы вернуться к той же Анеле или объявиться панне Антониде, но моя жизнь – это риск, это вечный мятеж, это в любой миг пуля в спину. Каково им, единственной моей родне, было бы снова пережить мою смерть?! Северина, ты можешь осудить меня, но я решил, что им лучше хранить память глубоко в сердце, раз оплакав, чем каждую секунду, каждую минуту бояться за меня вновь – и терять, терять, терять… Антося могла бы еще найти свое счастье, в однолюбок я не верю…
Он дернул губами.
– Мы же… мы с тобой одиночки, что наперед знают свою судьбу, – с искренней страстью говорил Алесь. – Мы – волки, что не станут лизать ударившую нас руку. Я не буду лгать тебе, что тебя люблю. Единственная моя женщина сейчас и навеки – Лейтава. Но ты нужна мне, панна моя Морена, соратник и боец. А если тебя все еще смущает Антонида, так панна Легнич вернула мне мое слово.
Лейтава, Вильно, 1831, май
Гайли проснулась среди ночи оттого, что громко и настойчиво стучали в двери. Машинально сунула руку под подушку за пистолетом. Ощущение ребристой рукояти в ладони вернуло ей равновесие. За дверью не было опасности – лишь жгучее женское любопытство. Стук повторился – похоже, Ташинька Дежиньская-Батурина, член комитета "Стражи", к которой определил Гайли жить Алесь, колотила в филенку ночной туфелькой.