Гонка за счастьем
Шрифт:
Он завел ее своим замечанием о костюме — говорить все это в такой форме было несправедливо и абсолютно не по адресу — ей совершенно не нужно было учиться азам этого искусства, да и ее «зависимость» от одежды никогда не была чрезмерной. Сверхвзыскательность матери и любовь ко всему подлинному и особенному, жизнь среди уникальных вещей в родительском доме сформировали ее вкус — давно замечено, что вещи имеют свойство непонятным образом влиять на своих владельцев — в ней изначально, природой были заложены и изысканность, и потребность в изящном. Пристрастия при выборе одежды, конечно же, и у нее зависели от капризов моды, но в одном оставались неизменными — их можно было объединить понятием «дорогая простота», и гардероб ее, в основном, состоял из вещей штучных, безупречных по крою и качеству, как правило,
— А зачем же ты сам раньше с таким удовольствием привозил мне, причем в изобилии, все это барахло в Москву?
— Да у вас там такой культ тряпок, что нужно было соответствовать. К тому же, ваша роскошь из «Березки», выбранная людьми без всякого представления о хорошем вкусе, была такой вульгарно-вызывающей, что мне не хотелось видеть всего этого плебейского шика на тебе рядом со мной. И потом, мне тогда просто нравилась твоя детская радость по такому ничтожному поводу.
— А по-моему, солидному мужику просто постыдно все утро нарциссировать, источая столько яда по такому ничтожному поводу, как женские тряпки!
Эту фразу она выкрикнула уже в дверях, впервые взяв в толк, что все происходящее — не случайно, что ее загоняют, травят, и это — не просто очередная размолвка или недопонимание, нет — он совершенно сознательно цепляется ко всему, что касается ее, преднамеренно делает больно и, пользуясь тем, что Мари еще спит, уже и в интонациях себе не отказывает! А уж о выборе слов и говорить нечего — «вульгарно-вызывающая роскошь», «плебейский шик»! И это он выдавал ей, зная ее жизнь и родословную!
Никогда раньше ей даже не пришло бы в голову возноситься над простыми смертными, потрясая своими генеалогическими ветвями. Для нее всякие разговоры о глубине корней не имели никакого значения. Сближение с людьми давалось ей без особого труда и происходило на одной основе — взаимного интереса, который мог включать и общность взглядов, вкусов, привычек, и их различие. Ее лучшими подругами были Ирина и Женька — без всякого намека на исключительность происхождения, абсолютные антиподы, так необходимые ее душе. Потрясать перед ними своим историческим багажом? Просто смешно… Да и вообще — что с ним делать? Парить, не чуя под собой земли? Застывать в особых царственных позах? Считать всех недостойными себя? Это ей уже приходилось видеть дома в материнских сюжетах — зрелище малопривлекательное…
Но сейчас она впервые пожалела о том, что не выспросила у матери всей информации о своем невероятном генеалогическом древе. Ей впервые захотелось бросить ему в физиономию — да кто он такой, чтобы поучать ее?!
Но даже в пылу этой и других семейных ссор врожденный хороший вкус и чувство меры не позволили ей ни разу напомнить ему эти знаменитые фамилии — Толбухины, Ланские… Список был длинным и включал в себя, кроме исконно русских, и польские, и немецкие фамилии, и какие-то там еще…
Она даже точно и не помнила всего списка поименно, эта тема ее никогда раньше не интересовала, иногда даже злила, ведь мать напоминала ей об этих канувших в Лету именах обычно в двух случаях: либо упрекая ее, потомственную дворянку, в отсутствии каких бы то ни было аристократических манер, либо из нехитрого расчета возбудить в ней гордость за семейную исключительность, что не только не оправдывалось, но, скорее, наталкивалось на полное пренебрежение и игнорирование.
Белла не понимала, чем тут вообще можно было гордиться — ведь ее рождение, как и все иные, было связано с некоторым набором абсолютно случайных обстоятельств. Говорить же на эту тему вслух в стране победившего социализма было не принято, и здравствующие потомки предпочитали обходить сию тему стороной и помалкивать — с таким набором родственных связей не только не выедешь за границу, но и не устроишься на работу в приличное место. В особенности ненужными подобные сведения были для желающих сделать публичную карьеру — прием в партию с таким багажом был заказан, поэтому в анкетах все, за редким исключением, объявляли свое происхождение безликим словом — из служащих, а упомянутое редкое исключение выдавало свои корни за рабоче-крестьянские.
Белла вступать
Не говоря уже об объективной действительности, вся атмосфера их семейной жизни создавала благоприятную почву для выработки сомнений в преимуществах самой общественной системы и всех ее основ. Хотя и материнские аристократические заморочки казались ей не более жизненными и не менее забавными.
Да, сегодня было бы вполне к месту встать в позу и провести сравнение родословных — получилось бы совсем не в пользу Виктора.
Он давно перестал проявлять интерес к России и к новостям оттуда; по вечерам, когда вся семья собиралась дома и начиналась передача по российскому каналу, она садилась у телевизора, а он уходил в спальню, к другому телевизору, или просматривал что-то в кабинете — выглядело все это очень демонстративно. Белле не хотелось заниматься выяснением отношений при дочери и укрупнять этот тягучий внутренний конфликт, и она сдерживалась, молчаливо проглатывала многие его выходки, хоть и злилась на себя за это. Так они и коротали время — каждый со своим, объединяясь только за едой или по поводу Мари. Даже если в России происходило что-то позитивное и он откликался, то и тут его похвала звучала, скорее, как порицание:
— Опять удалось — несмотря ни на что, или, точнее, вопреки всему… В экстремальных ситуациях вы разворачиваетесь и напрягаетесь…
— Это уж точно — где вы были бы сейчас с вашими тонкими рассуждениями, не напрягись мы во второй мировой войне…
— Вот тут ты совершенно права — вся ваша история, мрачная, темная и смутная, доказывает это. Войны, бунты, заговоры, их подавление, ссылки, каторги, лагеря, великие стройки — это, действительно, по вашей части… Спалить там что-нибудь (в этом случае, скорее всего, в нем говорила генетическая память — подразумевался, вероятно, пожар Москвы 1812 года), освоить или покорить — это ваша стихия… Здесь вам все привычно и вы выкладываетесь по полной программе — всегда только напрямую, не считаясь с затратами, до победы, или, вернее, до конца… А вот каждый день просто вовремя приходить на работу и добротно ее исполнять — это вам трудно, тут вы начинаете ныть, жаловаться на скуку, однообразие, тоску…
— Не припомню, чтобы я когда-нибудь отнимала твое драгоценное время своим нытьем по поводу работы…
— Речь в данном случае не о тебе — так постоянно стонут твои подружки, да и все, кого я знаю в России. Вы не способны понять, что аврал — это не норма, что нет ничего лучше предсказуемости в жизни, поэтому вас постоянно бросает из одной крайности в другую.
— Зато от французского обывателя за версту несет эгоизмом, ограниченностью и самодовольством, от его маленькой сытенькой буржуазности сводит скулы…
— При вашем же разброде, конечно же, для того, чтобы удержать вас в узде, вам намеренно вбивается в голову необходимость всеобщей объединяющей идеи — и вы все время ее ищете. Почему мы не нуждаемся для объединения в великой французской идее, а греки — идеи греческой? Зачем она вообще нужна? Работай себе как следует, зарабатывай и живи в свое удовольствие в соответствии со своими представлениями и возможностями — вот и вся идея.
— Да от вашей вечной расчетливости просто тошнит!.. А за приторной вежливостью — полное разобщение и равнодушие друг к другу!