Гонки по вертикали. Ощупью в полдень
Шрифт:
Шарапов сел на стул, водрузил на нос очки, провел рукой по своим белесым седым волосам:
– Лет двадцать назад был у нас один работник – Третьяков. Следователь был незаурядный и результаты получал фантастические. У него не бывало «нерасколовшихся» преступников – гремел мужик! И довольно долго. Пока однажды мы с Ильей Ляндрисом не взяли на одной малине Фомку-Крысу. Был такой довольно противный бандит, осторожный, злой, как настоящая крыса. Стали мы его мотать, а допрашивал, надо сказать, Илья отлично, ну, короче говоря, признался Фомка в убийстве в Банковском переулке.
– А зачем же он признавался? – спросил Сашка.
– А его Третьяков уговорил: улики, мол, неопровержимые, человек ты с подмоченной репутацией, и единственный шанс не получить «вышку» – чистосердечное признание, хоть жить будешь. Слабый человек оказался – и согласился. После этого произвели ревизию всех дел Третьякова, и выяснилось, что такие номера он не один раз откалывал...
– А какое это отношение к Стасу имеет?
– А такое, что у человека на носу не написано – честный он работник или негодяй. Поэтому Батону – коли мы не доказали, что он вор, – предоставлены все гражданские права для защиты. Да и если бы доказали – все одно. Это, знаешь ли, гарантия того, чтобы с людьми не вытворяли третьяковских штучек.
Я сказал Шарапову:
– Если вдуматься, то выходит, что у Батона сейчас этих прав даже больше, чем у меня...
– Конечно, – живо сказал Шарапов, – а почему бы нет? Мы не доказали, что Батон вор. Это мы, можно сказать, для себя знаем, что Батон вор. Но пока не оформили установленным законным способом, он обычный советский гражданин. А у всякого гражданина прав не меньше, чем у тебя. Это ведь ты служишь обществу, а не оно тебе.
– Ой, батя, не говори ты со мной казенными словами!
Шарапов развел руками:
– Ну казенными или домашними – суть-то не меняется, и ты знаешь, что я говорю правду. А вообще-то все правильно...
– Что правильно?
– Наша работа – игра жесткая, и ни одного промаха не прощается. Мы пропустили свою очередь для удара, поэтому его нанес Батон. И так будет всегда...
– Садитесь, – сказал комиссар, набирая номер телефона. Мы с Шараповым уселись сбоку от длинного стола совещаний. Комиссару, видимо, ответили, потому что он быстро сказал:
– Это Лебедев докладывает. К сожалению, новых данных не поступило... Но ведь это же не от нас зависит, Александр Васильевич. Мы и так бросили на реализацию лучшие силы. Что?! Да у меня там люди в засаде сидят неделю без смены! А без ошибок только бюро прогнозов работает... Они вам, а вы мне мылите шею. Так не чугунная же она... Вот возьмем его, и успокоится общественность... Есть, есть, слушаюсь. В семнадцать часов снова буду докладывать.
Он положил трубку
– Что у вас? Слушаю...
Шарапов, привыкший к начальству больше меня, спокойно ответил:
– Вызывали, товарищ комиссар. Насчет жалобы.
Комиссар внимательно смотрел на меня, наверное, вспоминал, о какой жалобе идет речь, постукивал пальцем по столу, а я очень сильно не люблю, когда начальство начинает выстукивать пальчиком по столу, не нравится мне это. Потом он медленно сказал:
– Жалоба на тебя, Тихонов, поступила... Удивляюсь...
Тут я понял, что до этого мгновения он нас вообще не замечал, а продолжал разговор со своим телефонным собеседником.
– Я думаю, что, если бы от вора-рецидивиста Дедушкина на меня поступила благодарность, вы бы еще больше удивились, – выпалил я обиженно, и мне показалось странным, что молчит Шарапов: он же ведь все знает!..
Комиссар перестал стучать пальцем, прищурился:
– Всякое бывает. И благодарности приходят.
– От Дедушкина я не дождусь, – пробормотал я, а Шарапов все молчал.
– А ты что, действительно угрожал? – застучал снова комиссар.
Я почувствовал, как раздражение подкатывает к горлу:
– Можно и так сказать. В тюрьму обещал посадить.
Шарапов продолжал молчать, и я невольно стал отводить от него взгляд.
– Ну-у! – удивился комиссар. – Отчего это ты так расходился?
Я посмотрел на него, комиссар вроде повеселел, взял карандаш и стал быстро делать пометки на кипе лежащих перед ним листов. И мне стало досадно, что такой важный для меня разговор – всего лишь пустячный эпизод в заполненном событиями и разговорами рабочем дне моего шефа. Чего мне объяснять ему? И Шарапов помалкивает. Я встал и, уже начав говорить, понял, что голос у меня предательски дрожит.
– Товарищ комиссар, разрешите быть свободным! Все обстоятельства дела я изложу в рапорте на ваше имя...
Комиссар, не отвечая, дописал что-то на листочке, сказал Шарапову:
– Владимир Иванович, у тебя в отделе с дисциплиной плоховато. Если этот мальчишка со мной так разговаривает, что же он себе с Дедушкиным напозволял?
– У Тихонова сдвиг в другую сторону – деликатничает в избытке с обвиняемыми, а потом дерзит начальству...
– Так ты, Тихонов, на меня обиделся, что ли? – спросил комиссар.
Я пожал плечами: чего, мол, мне обижаться?
– Ты сядь, сядь, не стой... Мне тут Владимир Иванович поведал все или почти все. Должен сказать, что я бы с удовольствием натер тебе язык перцем. А ругать тебя надо не за то, что ты обещал Батона в тюрьму посадить, а за то, что своей угрозы не смог выполнить. Если не можешь – не суйся, а то срам один потом получается. Жулик моих оперативников помоями поливает, я должен прокурору романы писать про ваши с Дедушкиным счеты, а ты помахал языком – и в кусты...