Гонки по вертикали. Ощупью в полдень
Шрифт:
В Москве на вокзале стояли гам и толчея, суетились на площади носильщики и таксисты. Над головой летели облака удивительного красного цвета, и было от них светло, и лица людей были похожи на камни в костре...
Глава 20
За правду борется вор Леха Дедушкин по кличке Батон
Я проснулся от острого ощущения, что кто-то смотрит на меня.
– Чего уставилась? Знаешь ведь, что я ненавижу, когда во сне на меня смотрят...
Зося засмеялась:
– А когда же мне на тебя еще смотреть? Ты, как проснешься,
Я притянул ее к себе, поцеловал и снова подумал, какое у нее молодое, упругое и мягкое тело. Она отодвинулась, тихо сказала:
– Не надо, Алеша, не надо... Светло совсем, не люблю я, нехорошо это...
– А чего же плохого? Нет ведь никого!
– Не знаю, все равно нехорошо. Для этого ночь есть...
– Ага! То-то мы с тобой раньше ночами нарадовались!
Когда я только сошелся с Зосей, у меня, как и всегда, не было постоянного жилья, а она жила в одной комнате с матерью – злющей усатой полькой, от которой ей житья не было. Когда мы ложились спать, стоило мне только шепнуть слово Зосе, мать из своего угла спрашивала басом:
– Зося, что он тебе сказаув? – Она так говорила, будто засасывала обратно в рот концы фраз.
Зося ей чего-нибудь буркнет в ответ, а та со слезой:
– Зося, у тебя есть секреты от мамуси?
Вот так мы и любились, пока я не снял отдельную комнату, да вскоре подвернулось хорошее дело в Челябинске, а потом я решил повременить с возвращением в Москву на всякий случай и поехал мотать монеты в Минводы, а когда деньжата кончились, вдруг сообразил, что неохота мне к Зосе возвращаться, уж больно все там всерьез начало у нас разворачиваться и замаячил в недалеком будущем загс, а вору женитьба – как зайцу стоп-сигнал. А еще через полгода загремел я в тюрягу и уже из колонии написал Зосе открыточку, не очень-то надеясь получить ответ. Но Зося писала мне все время, и передачки слала, и раз на свиданку приезжала, хотя отбывал я на этот раз не в Минводах и не в Сочах...
Потому я и напомнил ей про наши ночные радости, но она хоть и мягкая, а очень упрямая всегда была. Покачала головой и говорит:
– Нет, Алеша, хорошим людям для этого ночь дана...
Глупые у нее представления какие-то были – это, наверное, от плохого воспитания. И злорадно сказал ей:
– Это точно. Все самые лучшие дела люди ночью делают. Мы с тобой делаем приятные дела. А когда я один, без тебя, то я свои дела тоже лучше всего ночью обделываю... – Она бессильно и испуганно развела руками. – Смотри, Зося, – сказал я жестко и весело, – как бы тебе совсем не стать дневной женщиной.
– Это как?
– А так: ты сначала с мамусей своей замечательной жила, а теперь работаешь всегда по ночам, у тебя для любви ночного времени не остается, и с твоей стыдливостью останешься без мужика.
– Что-то ты заботишься обо мне больно, не к добру это, – усмехнулась Зося.
Я почувствовал, что она сейчас рассердится или обидится на меня, а я не хотел, чтобы она сейчас на меня сердилась или обижалась, не нужно это мне сейчас было, мне требовалось, чтобы она меня любила, как в первые наши дни. Я поцеловал ее еще разок и сказал:
– Не обращай внимания. У меня стал
Зося радостно засмеялась:
– Вставай скорее, завтрак готов...
Мы ели сосиски, поджаренные в яйце хлебные ломтики, пили крепкий сладкий кофе, и, может быть, оттого, что не было тряской сутолоки колес под ногами, въедливой вагонной пыли, пронзительной карбидной вони вокзальных сортиров и я совсем не чувствовал невольного напряжения побега от возможно близкой погони, – но именно во время этого завтрака в маленькой, очень чистенькой кухне Зосиной квартиры я подумал на мгновение: а может быть, действительно завязать? И по тому, как я испуганно и торопливо прогнал эту быструю, короткую мыслишку, я понял: чтобы завязать, мне надо гораздо больше смелости, чем продолжать и дальше воровать.
Зося собиралась в магазин, а я лежал на тахте и обдумывал текст письма, которое мне сейчас надо было соорудить. Письмо для меня было очень важным, думал я о нем сосредоточенно и в этот момент был, наверное, похож на своего папаню, когда он боролся за правду. Зося заглянула в комнату:
– Ну я пошла. Скоро вернусь...
– Погоди. Ты Сеньку Бакуму давно видела?
Зося поставила сумку на пол.
– Нет, не очень. А что?
– Повидать я его хотел. Потолковать есть кое о чем.
Зося покачала головой:
– Не знаю, захочет ли он с тобой говорить.
– А почему не захочет? – пожал я плечами. – С тобой же захотел говорить.
Она помолчала немного, потом сказала медленно:
– Леша, дурачок, ты мужчина, и этого не понимаешь. Не надо тебе с ним встречаться.
– Так объясни мне, раз я не понимаю, – ухмыльнулся я. – Он ведь тебя, а не меня любил, и все же говорить с тобой стал. Чего же ему со мной не поговорить?
Зося сосредоточенно смотрела в пол, и я видел, что она хочет мне что-то сказать, да с духом собраться никак не может.
– Потому и стал со мной говорить, что любил он меня. Когда человек любит, он очень многое может понять и простить...
– Авось и меня простил. Хотя и вины-то я за собой не чувствую: он тебя что, на рынке купил? Сначала он любил, а потом я пришел и его любовь перелюбил.
Зося подняла на меня глаза, долгим взглядом посмотрела на меня и тихо сказала:
– Не надо так, Леша, говорить. Вы с ним очень разные...
– Зося, ласточка моя, не надо ненужные слюни растягивать. И не надо делать из Бакумы влюбленного принца. Бакума – вор, такой же, как я, злой, спокойный блатняга. Понимаешь, он вор, настоящий вор в законе, и ушел за мной он из кодла только потому, что понимал – со мной ему работать и наваристей, и спокойней...
Зося снова взяла сумку, выпрямилась:
– Может быть. Не знаю, может быть, ты и прав. Только он больше не вор...
Я опешил:
– Как не вор? А кто, святой?
– Нет, не святой. Он шофер. В такси работает.
– Что? Бакума – шофером?
– Да, шофером. Он мне паспорт показывал.
– Я тебе хоть три паспорта могу показать. И все на разные фамилии.
– Нет, – покачала Зося головой. – У него был один паспорт и на одну фамилию. Настоящий.
– А почему ты знаешь, что настоящий?