Good Again
Шрифт:
– Нет, Пит, — шептала я в отчаянии. — До этого не дойдет. Я обещаю. Я трусиха, глупая, эгоистичная трусиха. Ты нужен мне весь, даже то в тебе, что надломлено. Прости меня, я чувствую, что я этому всему виной. И вовсе не тебя я отвергаю, когда сбегаю вот так. Это себя я не могу вынести. Ведь это все из-за меня…
— И вот еще, знаешь, вот еще что. Когда ты перестанешь винить себя в том, в чем ни капли не виновата? Это ведь не ты решила участвовать в Голодных Играх, в смысле, не заранее. И не по своей воле ты превратилась в символ Революции, не ты меня пытала. Ты вечно караешь себя за то, что тебе даже неподвластно. Это несколько эгоистично. Лучше отвечай за то, что на самом деле в твоей компетенции.
Я подалась назад, и нестерпимый страх стал меня одолевать. Пит выглядел таким уставшим
— Я не хочу глядеть на себя такую, как ты не понимаешь? — прошептала я. — Я и так представляла себя подобным образом слишком долго.
В ответ он вздохнул, все еще глядя в сторону и приложив руку к голове в глубокой задумчивости. Другая его рука потянулась и взяла мою руку. Даже не глядя на меня, он поднес ее к губам и поцеловал. И вдруг встал на ноги, заодно подняв с пола и меня.
— Пошли наверх. Тебе нужно помыться.
Мне в голову не пришло с ним спорить, так я была поглощена противоречивыми переживаниями. Просто нужно было положить конец этому дню.
Войдя в ванную, я оглядела себя в зеркале. Я вся была в грязи: в волосах запутались сухие листья, на руках были царапины, а на левом боку, на некогда белоснежной футболке — сплошное грязное пятно. Из зеркала на меня смотрело вовсе не мое отражение, а какое-то лесное чудище, что бродит слово призрак в темной чаще. К тому же от голода у меня уже так кружилась голова, что я вновь поспешила спуститься вниз, чтобы что-нибудь там найти и слопать. Тихо поглощая на кухне сэндвич, я услышала и его шаги на лестнице. Он одним глазком заглянул в кухню, и, заметив там меня, вновь испарился, не сказав ни слова. Ему нужно было убедиться, что я все еще здесь, но мне он не хотел показывать своих намерений.
Прикончив сэндвич, я отодвинула тарелку и прикорнула прямо на столе. Будем ли мы опять нормальными? Или именно это и есть нормально для меня: вечные качели, когда ты наверху, то вдруг сразу на самом дне? Размышляя над этим, я быстро задремала, сама не заметив как, и проснулась лишь оттого, что меня подняли и понесли. Меня осторожно положили на кровать. Когда его руки меня отпустили, я была уже готова запротестовать, когда почувствовала, что они снова обняли меня, теперь сзади, и с силой прижали к его теплому телу. Еще я смутно ощущала боль во всех конечностях, но все равно снова заснула, чтобы встретиться за гранью реальности с капитолийским переродком, которого можно было принять за меня саму.
Комментарий к Глава 17: Портреты. Часть 1
Комментарий автора: Эта глава мелькала у меня в голове некоторое время. Огромное спасибо SolasVioletta за творческий настрой и вообще за общение. Кстати, это лишь первая часть главы, будет и вторая.
Комментарий переводчика: А в этой главе и в этой нца я нашла кое-что прямиком из второй части трилогии про оттенки серого - но постаралась не тырить округлые, но не особо русские выражения из русского перевода того творения, хотя могла бы. Получилось ли у меня более “по-русски” - судить не мне.
========== Глава 18: Портреты. Часть 2 ==========
«Достойный почитания вид человеческих взаимоотношений — когда двое имеют право использовать слово „любовь“ — это процесс, нежный и жестокий, зачастую пугающий обоих в него вовлеченных, процесс выявления правды, которую они могут высказать друг другу.»
Андриенна Рич*
Мне было лет восемь, когда я впервые поняла, что взрослые живут в мире полном подтекста, и я, ребенок, просто продираюсь через пространство скрытых смыслов, и могу лишь ощущать присутствие чего-то, что недоступно моему пониманию. Такой со стороны смотрелась моя мать, когда готовила для всех нас ужин — нежной, но ловкой. Она бойко протирала стол и кухонные поверхности, давала мне напиться, когда я просила у нее воды, одним движением стирала пятнышко грязи с лица Прим. Таким был мой отец, когда он возвращался с работы в наш маленький дом. Плечи его были утомленно опущены
Такой была и моя жизнь с Питом после того, как я увидела портрет Китнисс-переродка. Что-то сместилось, и настороженность явилась там, где ее прежде не было. Он наблюдал за мной краешком глаза, и вести себя стал сдержаннее, будто щитом от меня заслонился. И я гораздо больше нервничала, особенно просыпаясь по утрам и ломая всякий раз голову — какую версию меня он повидал во сне нынче ночью. в каждом его движении я подозрительно высматривала намеки на то, что теперь он видит уже не меня, Китнисс Эвердин, восемнадцати лет от роду, уроженку Дистрикта Двенадцать, дважды посланную на Голодные Игры, и так далее и тому подобное. Я опасалась, что он уже не знает кто я такая или, возможно, что я сама теперь уже себя не знаю. Я так уже привыкла себя видеть его глазами, что, когда их затуманил страх, я потеряла ориентацию в пространстве, точку опоры.
Когда мы с ним готовили бок о бок и я задевала его рукой, то, вместо того, чтобы как прежде ответить мне жестом или взглядом и выказать свою приязнь, он, казалось, еще больше уходил в себя. Когда я переодевалась перед сном, он смотрел куда угодно, в любую точку в пространстве, только не на меня. Он говорил со мной как обычно и даже брал за руку, когда мы с ним ходили в город. Целовал меня: один раз утром, другой — вечером, как будто давал больной лекарство по предписанию врача. Советуясь со мной по поводу пекарни, он делал все, чтобы я становилась частью любого обсуждения. Мы посещали с ним архитекторов и рассматривали образцы печей, прилавков, столешниц, бесчисленные гранитные плиты и бесконечные куски металла. Ели мы молча, разве что перебрасывались время от времени парой слов насчет пекарни, сада и того, что повидали в городе. Мы снова скакали по верхам и говорили о пустяках, тогда как по фундаменту нашей жизни ползли трещины.
Пит стал вставать по утрам все раньше и раньше, в один день, чтобы порисовать, в другой — заняться выпечкой. Его руки по ночам все еще оберегали меня от кошмаров. Но пламя страсти, которое поглощало нас обоих, казалось, затухло и мы не касались друг друга кроме как по необходимости поддержать друг друга в нашей вечной борьбе с призраками прошлого. У него случались приступы, и я его обнимала, пела ему, призывая обратно из темной мглы ложных видений. Меня настигали кошмары, и я рвалась, кричала, и он меня успокаивал, отгоняя прочь образы ходячих мертвецов. Но он воздерживался – или, может быть, воздерживалась я — от того, чтобы делать многое другое. И мне было невдомек, как преодолеть эту пропасть, не мучаясь от страха, что он мне скажет „нет“, после чего мне придется вернуться в свой пустой дом и развалиться там ни миллион кусков. В нашей постели теперь обитал страх.
К концу недели я уже места себе не находила оттого, как странно все стало между нами. Мой разговор с Доктором Аврелием свелся к совету, который был в теории совсем неплох, но вот на практике…
— Поговори с ним. Сперва запиши то, что ты хочешь, чтобы он знал, и убедись, что до него дошло. Потом сама повтори то, что он тебе ответит, чтобы он понял, что и ты его слушаешь.
Без проблем, док. Вот только всякий раз, когда я пыталась открыть рот, страх захлопывал его обратно. Пока я, по крайней мере, крутилась рядом с Питом, как спутник неизведанной планеты, и могла ждать чего-то. Но если я сделаю первый шаг, задам вопрос, я потом уже не смогу забыть его ответа. И я не хотела рисковать, сталкиваясь лицом к лицу с ужасной определённостью, так что мы с ним все так и ходили вокруг да около как в каком-нибудь галантном танце, и царившая между нами вежливая отстраненность уже стала меня душить.