Good Again
Шрифт:
Схватив его за ягодицы, я заставила его войти как можно глубже, насколько это позволяла природа, и задвигала бедрами, пытаясь поймать ритм, который утолил бы мой жуткий голод. Ужасно по нему истосковавшись, теперь я никак не могла насытиться нашей близостью. Его рука скользнула в местечко между моих ног, туда, где, как он знал, находится спусковой крючок моего оргазма, но я её оттуда выудила, взамен еще быстрей задвигавшись с ним в унисон.
— Я не хочу сейчас ничего, кроме тебя, — сказала я нетерпеливо.
Он поднял голову, чтобы посмотреть мне в лицо, и в его глазах вспыхнул дикий, животный огонь, он стал чем-то
— Китнисс, где ты была? — проревел он сквозь стиснутые зубы.
Он задыхался от интенсивности собственного напора, а я почувствовала, что падаю за край, из моей груди криком вырвалось его имя, и все мое тело забилось в конвульсиях после долгих недель копившейся в нем неудовлетворенности.
— Где ты был? — и вместе с этими словами поток злых слез хлынул из меня, когда я дугой выгнула спину, чувствуя как судорожно сжимаюсь вокруг него, затягивая его в себя. – Пит! — орала я. Мне не было дела ни до распахнутых окон, ни до того, что я была теперь перед ним как на ладони. Все, чего я хотела — это навсегда растопить стену льда, которая нас разделила. Мой взрыв наслаждения и его подтолкнул к финалу, в котором он утонул во мне, распавшись на кусочки.
А я все плакала и не могла остановиться. На лицо Пита набежала тень озабоченности, он посмешил смахнуть мои слезы, которые я все никак не могла унять.
— Эй. Что такое? Я был слишком груб? – он, кажется, запаниковал, когда я зарыдала еще сильнее, выплескивая все, что терзало меня все эти ужасные недели. Я была так измучена своей тоской по нему, что просто прижалась в слезах к нему и замотала головой.
— Мне этого так не хватало, черт тебя возьми, — прошептала я, всхлипывая.
И целая лавина поцелуев обрушилась на мой лоб, мокрые щеки, подбородок.
— Мне тоже, — сказал он, почти не отрываясь от меня. — Это были самые ужасные недели в моей жизни, — признался он мне на ухо.
Мои всхлипы обернулись слёзной икотой, которую я так ненавидела.
— Не хочу, чтобы это повторилось. Никогда. Ты не хотел, чтобы я тебя бросала, но сам-то ты что сделал? — сейчас я была ужасно зла, и стукнула его по плечу кулаком.
Он вздрогнул, но меня не выпустил.
— Просто… Я был напуган. Ты перепугала меня до чёртиков, Китнисс. Ты можешь в порошок меня стереть, ты это понимаешь? Я думал, что если буду так защищаться, то будет не совсем ужасно, если ты решишь, что с тебя хватит моих заскоков, что всего этого с тебя довольно, — он скатился с кушетки и теперь сидел на полу, ко мне спиной. — Я жалок, Китнисс, в этой своей любви к тебе, — и он тяжело, протяжно выдохнул.
Я опустилась на пол рядом с ним.
— Пит, попытайся мне довериться. Знаю, порой это трудно, да, со мной нелегко, но и мне непросто, когда я думаю о том, что, глядя на меня, ты порой не знаешь кто перед тобой, — я задрожала, вспомнив картину, из-за которой начался весь этот сыр-бор. — На этом жутком портрете была не я, — он попытался что-то вставить, но я ему не дала. — но я знаю, что бывают моменты, когда ты думаешь обо мне и видишь это, — взяв его за подбородок, я повернула его голову так, чтобы он не отводил взгляд. — Однако мне и в голову не приходило тебя из-за этого бросать, — я положила
Он кивнул.
— Борись со мной, Пит. Спорь. Кричи. Делай что-нибудь. Но сделай так, чтобы то, что было, больше не повторялось, — прошипела я яростно. — Пообещай мне, — умоляла я.
Он обратил на меня бездонную голубизну своих глаз и кивнул.
— Я обещаю.
Прижав меня к себе, он поцеловал меня глубоким, изучающим поцелуем. И я забралась на него сверху, чувствуя, как он опять набухает, и что сама я вновь хочу принять его в себе. Не тратя понапрасну времени, я села на него, почувствовала, как он снова в меня скользит, и из меня вырвался низкий стон удовлетворения. Он придержал меня за бедра и остановил.
— Ты уверена, что я не сделал тебе больно? Ведь ты бы мне сказала, верно?
Я помотала головой и принялась на нем скакать.
— Ох, заткнись уже, Пит, и просто трахни меня.
Выражение совершеннейшего шока, который отразился на его лице, навечно останется в моей памяти.
В ту ночь мы так и не уснули, растворившись друг в друге так, словно до этого мы вообще никогда не занимались любовь. Мы отдавали друг другу нечто, чему я до сих пор не могу найти названия, творили вместе новую, лишь нашу с ним реальность, пока нам не открылось предельно ясное откровение: несмотря на все наши раны, утраты, пережитые муки, в нас все еще оставалось то, что мы могли отдать друг другу, хотя нас и пугало то, что происходит в это время с нами обоими, то, как мы нуждаемся один в другом. Несмотря на этот страх, мы отдавались друг другу с той чуткой заботой, присущей только исковерканным душам, познавшим как много можно в жизни потерять, которые поэтому способны отдать себя другому до конца.
***
— Пойдем со мной наверх, — сказал он мне однажды прохладным осенним вечером.
Взглянув на него, я не стала задавать вопросов. Я медленно усвоила урок не спрашивать, а просто следовать за ним туда, куда он меня вел. Взявшись за протянутую мне руку, я поднялась в его мастерскую.
Не говоря ни слова, он распахнул дверь. В центре комнаты полукругом стояли семь мольбертов, накрытых до поры до времени кусками ткани. Я посмотрела на Пита с нескрываемым любопытством.
Он же направился к первому из мольбертов и сорвал с него покров. На нем была со спины нарисована девочка с двумя длинными аккуратными косичками, простое клетчатое платье прикрывало ее хрупкое тельце. Рука ее была высоко поднята, и она, казалось, возвышалась на полотне над всеми остальными школьниками. Все на нее смотрели, а она пыталась вытянуть ручку так высоко, как только может пятилетний ребенок.
— Ты, когда вызвалась исполнить Песню Долины.
У меня сперло дыхание, пока я рассматривала детали этой картины, прежде чем позволила ему отвести меня к следующему мольберту.
Я ощутила холодные дождевые брызги на этом полотне, где была нарисована другая девушка — вроде бы слишком исхудавшая для того, чтобы вообще быть в состоянии двигаться. Но все-таки она двигалась, крепко обхватив обеими руками пару батонов. Она смотрела на них так, словно это были младенцы, под ногтями у неё была грязь, а одежда прилипла к ее щуплой фигурке. И все же кожа её сияла, а именно ее склоненный профиль стал центром картины.