Гора Орлиная
Шрифт:
Нечаев улыбается, спрашивает:
— А мастер где?
— На площадке! Давно там!
Да, конечно, место старого монтажника там, на главной площадке управления блюминга.
Нечаев тоже идет туда. Идет и глядит вокруг.
Цех высокий. Перекрытия отдают еще свежестью железа, поблескивают крепкими шрамами электросварки. Стены кирпичные, розоватые. Много простора, особенно в той части, где расположены ножницы для резки блюмсов. Но эти простор и свежесть, эта новизна не из тех, к которым еще не успели прикоснуться. Нет, цех живет. Во втором его корпусе видны отблески пламени и слышен шум гигантского
Вот Нечаев уже на площадке управления, среди строителей. Алексей Петрович беседует с бухгалтером строительства блюминга, худощавым стариком с клеенчатым портфелем под мышкой.
Монтажник и бухгалтер давние приятели.
— Голуби теперь путаные, — замечает бухгалтер.
«Почему голуби?» — думает Нечаев и вдруг видит: под высоким потолком нового цеха вспорхнул голубь. Откуда он? Каким ветром занесло его сюда и надолго ли? Нелегко ему будет ужиться с цеховым громом.
— У кого какие, — отвечает Алексей Петрович.
— Да, — соглашается бухгалтер и смотрит на свои ноги, а потом вдруг говорит: — Мы отцу сапоги с набором на полуножке чистили.
— Тогда все на полуножке чистили.
— Раньше сапоги крепче были. По тридцать лет деды носили.
— Знаем, как носили! Только в церковь ходили в них. А как дождик — сапоги под мышку и босиком по грязи. Не мудрено…
«О чем они говорят? — думает Нечаев. — Совсем не о том, что должно бы волновать их теперь. Почему же так?» И вдруг догадывается. О чем угодно, только не о самом главном. Делают вид, что ничего не случилось, хотя каждый из них с нетерпением ждал этого дня.
И вдруг самое главное прорывается само собою.
— А все-таки можно было на этом узле сэкономить, — говорит бухгалтер.
Слова его, должно быть, настолько убедительны, что Алексей Петрович сразу теряет всю солидность и независимость, какие были у него при разговоре о голубях, и соглашается:
— Оно конечно…
— Вот ты всегда так, — упрекает его бухгалтер, — после времени соглашаешься!
За пультом управления — молодой сосредоточенный человек. Это оператор. Многое будет зависеть от его мастерства. Нечаев подходит к нему, здоровается, а затем, отвлекаясь от пульта управления, навалившись на барьер наблюдательной площадки, смотрит в сторону нагревательных колодцев. В этих колодцах закаляются блюмсы. Оттуда идет сильная волна жары. Кто-то трогает Нечаева за руку. Он оглядывается, видит Кузнецова. Секретарь парткома в который раз за этот беспокойный день спрашивает:
— Как думаешь?
— Это я у тебя спросить должен.
Кузнецов смеется.
Разговаривая с Нечаевым, он думает о другом, потому что украдкой поглядывает вниз — туда, где у валов главного стана возятся рабочие.
Алексей Петрович тоже замечает эти чуть встревоженные взгляды секретаря парткома и говорит:
— Пойду-ка я посмотрю… может, чем пособить надо. А?
— Вы разве еще здесь? — удивляется Кузнецов.
А мастеру понятно, что удивление это нарочитое, что Кузнецов давно заметил всех тех, кто работал в первую смену да так и не ушел домой, остался в цехе до утренней смены.
— Так я живо! — говорит Пологов.
Он сбегает по лестнице, громко стуча подковами ботинок
— Ленька! Сюда!
На каждом узле длинной линии проката работают люди. Проверяют в последний раз. Черкашин, назначенный вместо отстраненного от должности Громова, поспевает всюду.
Алексей Петрович смотрит на него с недоброжелательством. Ему непонятно, как так могло случиться, что сам нарком выдвинул Черкашина. «Вот, — раздумывая, вспоминает он, — бухгалтер говорит, что я всегда так — после времени соглашаюсь… Бывает. Но с этим, пожалуй, не согласен».
…Приготовления заканчиваются.
Оператор ждет команды, но Черкашин, стоящий рядом, молчит. Он поглядывает на Нечаева. Директор едва заметно разводит руками, вынимает часы, вздыхает… Нечаев, признаться, не очень доволен тем, что Черкашин получил назначение. С ним труднее работать, чем с Громовым. Задавая вопрос или приказывая, не знаешь, как он на это ответит. Нечаева утешает одно: когда блюминг будет на ходу, Черкашина можно снова отправить в технический отдел. Пусть занимается теорией, философствует, там ему самое место… Он еще раз глядит на часы и, наконец, кивает Черкашину.
Черкашин машет рукой оператору.
Регулятор повернут.
В отдалении из сизоватой полутьмы цеха выдвигается кран, таща раскаленный тяжелый слиток, бережно опускает его на рольганг — дорожку из блестящих валков, — и те, немного помедлив, несут его вперед. Слиток плывет по рольгангу, словно по ручейку, чуть покачиваясь. Кое-где при ударе о края рольганга из-под слитка вылетает бледноватое пламя.
Пятитонный слиток останавливается перед валами главного стана, точно сопротивляясь. Выдержит ли он первое обжатие? Об этом думают сейчас все… Делать нечего, выбора никакого, и слиток лезет под валы с огромным скрежетом и стуком. Потом он снова выбрасывается из-под валов, и передние тисы стана, напоминающие огромные пальцы, поворачивают его другим боком и опять бросают под валы. Теперь он идет еще быстрее и выходит из-под валов еще тоньше. Покорился! Люди облегченно вздыхают.
Кузнецову почему-то очень хочется знать, о чем думает сейчас оператор. Лицо его сосредоточенно, брови сдвинуты еще больше. Нечаев глядит по сторонам, должно быть, ищет кого-то.
Слиток значительно удлинился и стал более тусклым. Теперь оператор разрешает ему продолжать свой путь дальше — к ножницам, которые вскоре начинают деловито рубить его.
За первым идет уже второй слиток, за вторым — третий. Они удлиняются, теряют яркость цвета, но радостное чувство при взгляде на них не пропадает. И Кузнецов замечает, как непрерывное могучее движение оживших механизмов начинает волновать людей все больше и больше. Толпа их растет, несмотря на то, что уже третий час ночи.
— С добрым утром! С новым слитком! — кричит снизу Ленька.
Глядя на людей и живо представляя себе весь их трудный путь от первой лопаты земли, от первого кирпича, от первой сваи, Кузнецов едва слышно начинает неожиданно для самого себя необычную перекличку с высоты главной площадки: называет по именам электросварщиков, монтажников и многих других, кто не отступил перед трудностями. Спрашивает, здесь ли они.
И в такт ударам главного стана, перебрасывающего уже восьмой слиток, отвечает самому себе: