Гора Орлиная
Шрифт:
Николаю хотелось услышать, о чем они говорят.
— У них есть о чем покалякать, — самодовольно сказал чуть захмелевший рабочий и вынул папиросы.
Николай кивнул и встал из-за стола. Только сейчас он заметил в дальнем углу Черкашина.
Черкашин тоже заметил его, поднялся и пошел навстречу.
Николай в шутку называл Черкашина «стальной колонной», — за его непомерный рост и крепкую сухощавость. Видимо, любопытно было Черкашину поглядывать на мир с такой высоты сквозь большие, хорошо прилаженные роговые очки. «Вы их, наверное, и на ночь не снимаете?» —
За эти два года отношения их резко изменились. И вовсе не потому, что Черкашин был теперь начальником технического отдела завода. Николай сумел присмотреться к нему и разглядеть в нем то, что нарком увидел с первой встречи. Не раз об этом возникал у них разговор с Алексеем Петровичем. Мастер только примирился с тем, что произошло, но, кажется, не перестал подозрительно относиться к Черкашину. Алексею Петровичу не хотелось сдавать позиций. Он был убежден в непогрешимости своих мнений. Николай видел в этом некоторую ограниченность старого рабочего…
Черкашин и Николай крепко пожали друг другу руки, отошли к темно-красной мраморной колонне и закурили. Оба они не умели долго говорить с собеседником, если он не высказывал иного мнения. Чувствуя, что молчание затягивается, Николай спросил:
— Плетнева давно видели?
Черкашин кивнул.
— Дружба распалась?
— Да, с тех пор, знаете… после того, что случилось на блюминге… мы редко встречались. Плетнев упрекнул меня тогда, сказал, что я приехал на стройку выдвинуться… Не мог же я сказать, что некуда мне было деваться… Страшная напала тогда тоска. У меня ведь жена умерла… Вот и поехал… Не мог оставаться в Уралограде… Вот так… Одни по путевке комсомола, другие от тоски, а третьи действительно, чтобы выдвинуться или еще по каким-либо частным соображениям.
— Это вы про Плетнева?
— Относительно выдвижения? Нет! — убежденно сказал Черкашин. — У Плетнева много отрицательных черточек, но я уверен, что он не карьерист.
Николай посмотрел на Черкашина внимательно и не уловил в его лице ни тени улыбки. Наоборот, серьезное выражение стало чуточку грустным. И Николаю показалось, что Черкашин, может быть, даже жалеет Плетнева. Но, проследив за его взглядом, догадался, что грусть вызвана чем-то иным: Черкашин смотрел на миловидную женщину, сидевшую рядом с начальником мастерских.
Николаю понравились ее темно-карие глаза, длинные ресницы, черные локоны, обрамляющие тонкое смуглое лицо. Было на ней какое-то красивое платье. Николай давно заметил, что если сразу нельзя запомнить наряд женщины, значит одета она, несомненно, красиво, к лицу. Фигура у нее была тоненькая, хрупкая. Сидевший с ней рядом Сергей Сергеевич, большой, с крупными, грубоватыми чертами лица, казалось, подавлял ее одним своим присутствием. Но при внимательном взгляде было видно, как Сергей Сергеевич хотел быть меньше, чтобы рядом с нею не казаться таким большим. Ухаживая за своей соседкой, он низко склонялся к ней, осторожно поворачивался, боясь задеть ее локоны.
Да, она была красивой, Николай признал это сразу. Но она не вызывала в нем такого настроения,
Женщина, должно быть, почувствовала долгий взгляд Черкашина, оглянулась и слегка кивнула ему. При этом чуть улыбнулась.
Черкашин вздохнул и сказал Николаю:
— Пойдемте к столу…
В зале становилось все более шумно. Секретарь парткома Кузнецов поднялся для второго тоста.
— Выпьем за новые цехи и объекты нашего завода! — Он приподнял густые широкие брови, тронул усы молодцеватым веселым движеньем, крикнул: — Ура!
Есть такие люди, которые чувствуют себя везде как дома — без напряжения, свободно, говорят, не особенно выбирая слова, но всегда говорят их вовремя, всегда удачно. Таким был и Кузнецов. Всякий раз он казался иным — в зависимости от обстановки — и никогда не изменял себе, оставался спокойным, уравновешенным.
Черкашин выбрал среди бутылок самую узкую и высокую, предложил Николаю:
— Не хотите ли коньяка — без всяких тостов? Или лучше — каждый за свое? — и, подняв рюмку, посмотрел сквозь ее коричневое лучистое стекло все в ту же сторону.
Николаю очень хотелось расспросить Черкашина… ему вспомнилась краснощекая толстушка Фаня, ее признание, насмешка Плетнева. Может быть, эта женщина и была соперницей неудачливой в любви Фани. И все же Николай постеснялся…
Черкашин не мог усидеть на месте и вышел из-за стола. Нечаев окликнул его, подозвал, познакомил с американцем.
Мистеру Иксу было приятно пожать руку русскому инженеру. Он так и сказал. Инженеры всегда поймут друг друга, где бы они ни родились. Их объединяет нечто большее, нежели флаг нации. Их объединяет дело. Знай свое дело — в этом пафос жизни.
— Не так ли, мистер Черкашин?
Черкашин пожал плечами. Спорить ему не хотелось, и он улыбнулся из вежливости.
— Я пью за инженера! — продолжал возбужденно американец. — За его бесконтрольную власть на производстве!
И мистер Икс поднял бокал.
Все с той же улыбкой Черкашин слегка покачал головой.
Американец посмотрел на него удивленно, а потом вдруг рассмеялся.
— Прошу извинить! Я забыл, в какой стране нахожусь. Это все — вино.
Черкашин поклонился и отошел.
Мистеру Иксу показалось, что русский инженер чем-то озабочен, но директор постарался разуверить его.
— Просто устал человек.
Черкашин пошел к Николаю. Было приятно помолчать в обществе этого молодого парня, который понимает его настроение и ни о чем не расспрашивает. Но рядом с Николаем сидел теперь Алексей Петрович. Черкашин помнил старого мастера, помнил неудавшийся разговор с ним; волей-неволей пришлось бы продолжать его, но сегодня этого не хотелось. Сегодня хотелось думать и говорить о другом. Тем более, что в середине зала, в огромном квадрате, образованном столами, появилась первая пара танцоров, зазвучала мелодия вальса. Беззвучно подпевая легкой грусти, затаившейся в душе, Черкашин направился в другую сторону, сделав крутой поворот. Алексей Петрович сказал сердито: