Горб Аполлона: Три повести
Шрифт:
«Трачу себя не на будущее, а только на сегодняшнее, проходящее…» — и комментирует:
— Так и получилось! Всего себя растратил, спрашивается перед кем?! Перед этими монстрами! — восклицает он.
— Ты сам этого хотел. Ты хотел нравиться женщинам, публике, хотел очаровывать, придумывать, царить, смешить.
— И вот теперь расплачиваюсь, — мрачно произносит он и пролистывает письмо, зачитывая оттуда отдельные строчки и предложения. Я сижу и слушаю.
— Что дальше я писал?!
«Прокладываю пути среди мириада человеческих теней, живущих будто бы в другом измерении, которые никак не мешают твоему движению, но и не направляют его, и так или иначе — движение твоё без направления, по кругу в никуда…»
— Послушай, как хорошо
— Да, но ты перед этим «никто» столько сил растрачивал и растрачиваешь. Яша вспоминал о своём вулканическом ощущении, когда он приехал к тебе «в никуда», в Лос–Анджелес помочь тебе разобраться с твоим продюсером Дэвидом. «Никто», которым ты наговорил такое про себя, обступали Яшу и допытывали: правда ли, что ты спрыгнул с парашютом с самолёта, прилетев на фестиваль в Канны из Кремля? Что ты был в России несметно богат, жил во дворце, участвовал в создании секретных фильмов, что ты происходишь из испанских детей, что ты холост и в тайне католик… Все жаждали услышать подтверждений.
— Я тогда Яше написал целую инструкцию на обшлагах, которую он должен был запомнить и повторять, но он ничего не мог ни прочесть, ни придумать и пришлось сказать, что он забывчивый профессор–дурачок. Я — артист, а он — технический работник. Но мой несветлый образ в сравнении с Дэвидом и его партнёром светится, как нимб. Разве мои фантастические мистификации могут сравниться с поносным нутром, обманом, пропитывающим всю эту кино–графическую мразь. Эти монстры заработали миллионы, а мне заплатили двадцать тысяч, как, мол, обещали. Я до посинения эксплуатировался, монтировал сотни метров глупейшей плёнки, фантазировал и скомбинировал им этот ночной боевик, а меня даже в титрах не было! Так меня надули мудрые продюсеры! И я — обманщик?!
— Да, Яша тоже был поражён, как тебя, такого мастера просеивания людей через твои беспощадные сарказмы, могли так провести! Они воспользовались твоим желанием быть выше денег, — не заключать контракта, всё по— дружески, деловые замыслы, дебри бизнесовских знаний нас не интересуют. Ты их внешне обманывал, барон, сын лейтенанта Шмидта, а они тебя по глубокому, по правде, все денежки себе, а тебе — графский титул.
— А вот… ещё один отрывок, который я хочу тебе прочесть.
«Перемещаясь окольными путями по этой вселенной, почти бессловесный Димент (Ди Монт! — поправляет он своё старое обращение к себе в третьем лице), переполненный тоскою по таинствам российской взаимосцеплённости, в этом разрежённом климате супериндивидуализма, чувствует себя пронзительно одиноко и играет пустые, а то и лживые роли, бьётся лбом о зеркальные витрины лунных городов… И находит совсем незнакомого себе «Я», другого, с искривляющим силуэт конквистадора горбом, который теперь выглядит необходимым добавлением к старому образу ленинградского «Аполлона».
— Не окрылённый, а горбатый Аполлон, — грустно, приглушённо комментирует он. — Переломали хребет Аполлону.
Я вспоминаю своё первое знакомство с «ленинградским Аполлоном», окружённом, по его словам, «поэтическими добавлениями в виде крылышек…», которые назывались всякими прекрасными именами: Лилями, Сонями, Катями, Анями, Сашами, Ирами… до бесконечности.
Аполлон появился у нас на Гражданке вместе с другим Аполлоном — художником Мишей Кулаковым, которого он обожал, и стайкой прелестных девочек. Я всего несколько месяцев как была замужем за Яшей и, «после долгих и упорных боёв» за статус жены, наслаждалась своей любовью, своим замужеством. Аполлоны внесли в мою жизнь некоторую тревогу погоней за «поэтическими добавлениями», — я боялась, вдруг и Яша соблазнится «крылышками», и отнеслась к «Аполлонам с крылышками» без особой симпатии, хотя и с любопытством: Почему они так привлекали к себе эти стайки? Все видели, как из трамвая Аполлон Димент выходил обвешанный записками. Нежные пальчики записывали свои телефоны на бумажках, на обшлагах, на носовых платках, на
В петлице — роза, по всем карманам — слова любви.
Женщины на него обращали внимание в автобусе, на улице, в магазине — везде, где только он ни появлялся. Дело было не только в его красивой внешности и в элегантности, а ещё и в очаровывающем шарме обвораживающей игры, которой он владел, как средневековый рыцарь рапирой, конквистадор. «Вы оказались единственной, способной понять душу одинокого… Вы — живая вода, источник моего вдохновения! Я, как рыбина на суше, загораю в предпоследнем удушье без вашей любви!» И — целая стая крылышек и живой воды.
Моя мысль возвращается к настоящему. Вижу, как бывший ленинградский Аполлон сидит, без крылышек, сгорбленный, разбитый, с переломанным хребтом, всеми брошенный, всеми преданный и всеми покинутый. Почему? Куда делись все красавицы? Куда исчезли все поклонницы? «О женщины, ведь он для каждой был весь — безумие и пыл…»
Он листает, разглядывает свидетельства своего прошлого, собранного в этих листочках.
— Посмотри, я совсем забыл, что я развлекался постановкой «капустника» у вас в университете.
А я хорошо помнила, как мы готовили это представление. Вот маленький пригласительный билет на юбилей кафедры геоморфологии географического факультета ЛГУ, после разных выступлений будет спектакль–капустник, поставленный И. Диментом.
Я тогда училась в аспирантуре, и меня попросил наш зав. кафедрой С. С. Шульц придумать что–нибудь оригинальное для празднования кафедрального юбилея. И я придумала, преодолев свои опасения вместе с неприязнью, — обратилась к Аполлону–Дименту, закончившему театральный институт, чтобы он помог поставить несколько сценок из студенческой жизни, которые я и мой сокурсник Гарик Кожухов написали и даже собрали группу студентов факультета, («артистов»), желающих разыграть эти произведения. Мы выхлопотали разрешение пригласить кого-нибудь из театральных людей, чтобы всё-таки было более или менее профессионально, нам дали согласие и даже обещали заплатить приглашённому руководителю.
Первую встречу «артистов» с «режиссёром» мы назначили в большой аудитории факультета, находившегося в это время в здании бывшего Смольнинского института благородных девиц. Я пришла первая, волновалась и нервно ждала, как всё будет происходить. Открыв аудиторию — зал с колоннами и даже с винтовой лестницей, подошла к окну… Гигантские окна с белыми переплётами выходили на лужайку, окружённую тенистыми липами, куда не долетал шум с улицы. Здесь ещё недавно, вдали от житейского опыта прогуливались и сидели на скамейках, опоясывающих деревья, благородные девицы. Сейчас сад заброшен, пуст и закрыт — житейский опыт охраняет деревья и благородные идеалы от публики. Виднеется колокольня, но колокола уже давно не звонят, места для крестов пусты и обрывки канатов свисают прямо на крышу. Тихонько входили артисты и садились на стулья. В громадном пространстве зала собравшаяся «труппа» выглядит инородным телом, непонятного назначения, хоть и в своей аудитории, но не по своему делу. Здесь привыкли слушать лекции, а не готовить представления неизвестно чего и неизвестно с кем.
Как режиссёр справится с нашими артистами, скованными, правильными девочками и мальчиками? А может, и вообще он не придёт? Эти свободные художники такие ненадёжные, и зачем я со всем этим связалась?
Вдруг издали послышался поток словоизвержений: «Где тут зал, сцена, артисты?!», и появляется Димент. На этот раз без «поэтических добавлений в виде крылышек», а с незнакомым мне парнем артистичного вида, правда, не таким красивым, как Аполлон. Своим художественным обликом — на Дименте чёрный вельветовый берет и длинные волосы, а на парне бархатные брюки, как на Санчо Пансо, и налысо стриженая голова, — и своим свободным появлением они резко оттеняют неказистый и академический вид наших артистов. Они явились будто из другого мира.