Горб Аполлона: Три повести
Шрифт:
Конечно, красавицы от тебя теряли головы, и как только они оставались без голов, тут ты начинал тиранить, предавать, порабощать, подчинять. А через время ты сталкивался с необъяснимым, они начинали тебе мстить… — никому не нравиться быть обманутым.
— Да. Они мне и отомстили, всё отобрали, выгнали.
— Чем же закончился твой с Лилей роман?
— Она вышла замуж за какого-то клерка или адвоката и живёт в Англии. Она стала совсем некрасивой… — Про себя я подумала, что это он привирает насчёт её некрасивости, раз не его, то уже и не красивая. Может быть, Лиля оказалась ещё и умной и защитила себя от Диментовских притязаний?
— Я слышала, что ты женился на японке? Она казалась тебе непонятной?
— Она оказалась, как и все женщины, предательницей, и я сам не понимаю, почему я оказался с ней? Её зовут Миха. У меня есть прелестный сын от неё — Акиба. Теперь она мне не разрешает
Тут он встал, схватил голову руками, произнёс ругательство в адрес японки, и на его лице опять появилась немая мука. — Получила какой-то ордер, чтобы я не приближался к её дому, засадила меня в тюрьму, якобы я её ударил… Он стал припоминать массу подробностей своей жизни с японкой, чьей она была любовницей, какая она неинтересная, потом перескочил на тюрьму, как в тюрьме его звали «Иван»… И в голосе появились шутовские и злобные нотки. Я решила перевести разговор с этих подробностей на более приемлемые темы.
— Тебя всегда привлекали восточные, загадочные, молчаливые женщины. Ты думал, что они таинственные, не такие понятные, тебе нравилось звучание: «У Ди Монта жена японка». Тебе так важен звук, и что скажет Дина, Лена, Люда…? Я всегда поражаюсь мужчинам, их психологической невежественности, их «выбору», и часто никакая самая фантастически изощрённая фантазия не может вообразить: почему люди оказываются вместе. А что Алида?
— Взгляни, — говорит он и достал из своей папки, которую я даже не заметила в его руках, когда он пришёл, рисунок. — Вот тут нарисована Алида с кинжалом, она отобрала у меня всё, продав нашу общую с ней квартиру, взяла все деньги себе, выставила меня на улицу, как и моего отца.
— Помилуй, твоего отца Алида в своём доме держала семь лет, ухаживала за ним и всячески его ублажала. Он, как ты знаешь, был страшным брюзгой. Мы вместе с тобой поставили его в очередь на квартиру в роскошном доме. Помнишь, когда мы пришли его записывать, ты сказал молоденькой девочке в офисе, что заботишься об одном брошенном старике. Она быстро записала его в список, а ты распушился, сказал, что ты режиссёр и приехал из Голливуда, и уж хотел показать о себе статью из газеты, полез за ней в портфель, и тут я тебе напомнила по–русски, что у бездомного старикашки такая же фамилия, как и у знаменитого режиссёра. Отец получил квартиру и, как все живущие в Америке взрослые люди, начал жить независимо. Правда, он ходил и орал, что его, как короля Лира, все выгнали, поселили в богадельню, кругом одни старухи! Ему хотелось к молоденьким девочкам из «Плейбоя». Здесь у всех родители живут отдельно, и странно, что ты припоминаешь Алиде то, чего не было. Я, наоборот, всегда ставила в вину Алиде безумное тебе поклонение, она готова была спрыгнуть с пятого этажа, если тебе это было нужно, из-за тебя она никого и ничего не видела вокруг, пожертвовала своей карьерой художницы. Я не понимала её и считала и сейчас считаю, что она не должна была прощать твои предательства. Может быть, ты бы пришёл в сознание?! Впрочем, я не знаю.
— Но у меня она отобрала квартиру. Я сейчас живу в гостином доме вместе с сыном.
— С каким сыном?
— Ты знаешь, что все женщины хотели от меня детей, и оказалось, что у меня в Москве нашлось двое, тут трое. «Потусторонних?!» — перебиваю его я.
— Сына зовут Серёжа, ему двадцать восемь лет, он коммерсант. У него нет проблем с искусством, с духовностью, его это не интересует. Он меня сейчас привёз из России, где я пробыл месяц. Там я не мог никого видеть, никуда ходить, лежал и думал… Я приду с Серёжей к вам на днях, можно? Теперь хочу снять где-нибудь квартиру, и…
— Принимайся рисовать, писать, творить… Ты сам знаешь, что только при помощи искусства можно выжить.
Настроение и поведение его в течение разговора всё время менялось. То измученное, тяжёлое, то вдруг иронично–шутовское.
— А ты помнишь, как ты придумал секс по телефону? Во всяком случае, я впервые услышала об этом из рассказа Люды о тебе.
Моя подруга Люда остановилась вместе с ним в Нью— Йорке в доме их общего друга Гены Шмакова. Вернувшись вечером после концерта и войдя в неосвещённую квартиру, она решила, что никого ещё нет дома. Снимая шубу и сапоги, она вдруг услышала таинственные звуки, неожиданно возникшие: кто-то разговаривал трепетным шепотом. Она прислушалась. Дверь одной из комнат, выходившей в прихожую, была полуоткрыта, и через открытое пространство было видно, что разговаривал Игорь, полулёжа в кресле, заложив ногу на ногу, удобно
— Я завтра улетаю для представления в Барселону, а потом у меня фестиваль в Каннах.
Сколько раз я его спрашивала об этом же «почему бы не развить?» И чего только не слышала в ответ!
Мы выпили с ним бутылку вина. Игорь повеселел, несколько успокоился, и мне захотелось вернуться к разговору о его работе.
— И сейчас ещё не поздно возродиться. Сначала научаемся терять, и только потом приобретать. Уитмен начал писать стихи после сорока, Шопенгауэр считает, что свои лучшие творения люди создают в зрелом возрасте, когда более свободна деятельность ума, гормоны не ударяют в голову и страсти успокаиваются. Всё через призму опыта. Ты как никто должен творить. Ты нуждаешься в искусстве, как в предохранительном и целебном средстве. Ты рождён для искусства. У тебя такие способности смотреть и оценивать. В творчестве ты терпелив и свободен. Ты сам писал в письме: «Чего не достигнуть полётом, достичь можно хромая…»
— Америка оказалась ниже того, что представлялось. Новый Свет оказался темнее ночи, — серьёзным голосом произносит он. Здесь такая китайская перенасыщенность во всех направлениях, что идей ей хватит на сто лет.
— Почему ты покинул Россию, когда перед тобой открывались такие возможности? Ведь после окончания режиссёрских курсов можно было свободно снимать фильмы?
— Мы не были провидцами будущего и подогревали себя на отъезд с абсолютной убеждённостью. Нашими глуповатыми глазами мы не видели для себя выхода в советских мирах. Мы были заняты блужданиями по полуподвальным искусствам и порой делали что-то интересное. А тут? — Игорь налил мне и себе ещё вина, сказав, что оно ему нравится, и продолжал про себя в Америке:
«Как только я приехал в круговерть Америки, то ставил капканы на любую работу, цирки, театры, клубы. В Филе принял предложение владельца порнографического театра, больше похожего на кабинет спившегося гинеколога, усилить зрелищность «вещей». Поставил в Атлантик–Сити цирковое представление, был пожилым жеребёночком на побегушках. Потом ряд пантомим в Нью–Джерсийском театре для глухонемых и даже слепых. А хилое представление «Песня–Песней» в женском монастыре, где участвовало сорок монашек! Мы разыгрывали сценки из Библии. Представляешь, я и монашки! Поставил с какими— то рахитами глупый документальный фильм с сюжетом, вертящимся вокруг резинки от трусов какого-то исторического президента. Где-то под Принстоном делал что-то херувимско–пархатое. Я был нанят как дворняга— работяга, не имеющий права влезать в творческие отношения с «боссами». А в Голливуде монстр под именем «кино–бизнес» пожирает без остатка немалое количество людей, которые, в отличие от меня, имеют всё необходимое — и язык, и связи, и энное количество денег. И сколько сил идёт на голожопо–праздную рекламу! В этом престольном Муви–городе я создал студию для актёров, где обучал их ходить по сцене, дышать, смеяться, даже знаменитости начали приходить, все орали «гений», но каждый раз кто-то убегал по рекламам, всех вместе было никак не собрать, и я закрыл это предприятие. Ничего не хочу делать для этой гогочущей, увеселяющей себя козлоногими радостями толпы, материализмом запечатавшей все отверстия, одуревающей от скуки. Вот эта еб… Америка! Куда забрёл ты, Аполлон!»