Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Шрифт:
Публика осторожно засмеялась.
– Каждый решает сам, - усмехнулся Мефистофель, - говорить правду или заниматься лицемерием.
– Согласен, - кивнул Сабуров.
– Когда вся правда вышестоящим уже высказана, можно приняться и за нижестоящих.
– Ну, ну, не обижайте нашего сибирского гостя, - Василий Модестович пролил на него одну из лучезарнейших своих улыбок.
– Тем более что... забыл, как вас... кое в чем и прав: нашей научной критике не всегда хватает принципиальности по отношению к вышестоящим, - Крайний только что не отгладил
– А вот в этом позвольте с вами не согласиться, - с мужеством отчаяния, отбрасывая показной цинизм, возразил Мефистофель.
– На чем же мы будем воспитывать уважение к русской науке, если не на таких именах, как Остроградский, Чебышев, Крайний? И вы, Василий Модестович, можете на меня сердиться, но я скажу напрямик: без ваших идей наш отдел...
– Ну, ну, довольно, - поеживаясь, как под теплым душем, прервал его Крайний.
– Хотя... есть определенное зерно: если у двухсот жен турецкого султана имеется двести детей, то дело без его участия все-таки не обошлось, с этим, наверно, даже Стеллочка не будет спорить.
– Он внезапно обратил залукавившийся взор на единственную среди них девушку.
Стеллочка счастливо зарделась. Крайнего вообще окружали только счастливые лица.
Раздался звонок. Все отправились в зал, а Крайний на трибуну. Зал был шикарный, в подлокотник был вмонтирован наушничек для перевода с иностранного. Но Сабуров в этом не нуждался, хотя Крайний и осуществил нечто вроде перевода его статей на крайниевский язык, вследствие чего сабуровский метод в глазах профанов выглядел каким-то естественным, хотя и достойным продолжением крайниевских теорий.
– И все-таки самое трудное сделал ты, - шепнул Сабурову баскак.
Но больше он этого нигде не повторил.
– А почему он не рассказывает о твоих последних результатах?
– не только из благодарности спросил Сабуров.
– Шеф любит говорить: надо спешить, не торопясь.
Нукер недовольно замолчал, словно сболтнул лишнее.
В перерыве к Сабурову беспрестанно подходили, задавали вопросы, совали свои Советские, Социалистические, Октябрьские, Индустриальные адреса, записывали его адрес. Златокудрый хлопчик чуть не выдернул ему руку из плеча. Подсеменил Рогович, дружелюбный, седенький подросток:
– Какой доклад сделал Моде... Васи... Вамосилидестосильевич! Вы ведь тоже пробовали чем-то подобным заниматься?
Через их головы Сабурову то и дело попадались на глаза изумленные и встревоженные лица колдуновской команды.
Профессор Гурвич, ведущий специалист по легаровским отображениям, оскорбленно протолкался к нему:
– Мне и во сне не могло присниться, что семейство можно исследовать в одной точке. Где об этом можно прочитать?
Сабурову казалось, что его приняли за кого-то другого: уважительную суматоху всегда вызывали должности, а не таланты. Он поискал глазами Лиду. Девчоночье лицо ее светилось совершенно неприличным счастьем и гордостью. И Сабуров окончательно понял,
Крайний приближался со сладкой изнуренностью султана, только что освободившегося от сто пятьдесят седьмой жены.
– Приложения просто блестящие!
– это Сабуров мог высказать не кривя душой (остальное было чистым маскарадом).
– Такой стройной теории вы, конечно, не ждали, - великодушно похлопал его по плечу Крайний.
"Да я все это знал пять лет назад," - едва сдержался Сабуров.
– Мне пришлось стать двухсотпервой женой султана...
– промычал Сабуров.
– Это хорошо сказано, - как знаток одобрил Крайний и посмеялся, со вкусом выговаривая каждое "ха". Сабуров убедился, что Крайний самым искренним образом уже не мог отделить свое от чужого: власть, пришитая к таланту, непоправимо его изуродовала.
Тем временем Крайний затуманился (вместе с ним пригорюнились все солнце за тучку забежало) и на десерт поискал чего-нибудь возвышенного. И за окном увидел церковь.
– Очень тонко кто-то выразился: архитектура - застывшая музыка. Да, сумела Русь отстроиться - а ведь татары когда-то камня на камне здесь не оставили! Так и представляешь, как эти раскосые мурла карабкались на наши стены...
Все покосились на нукера, еще прежде успевшего потупиться.
– Что вы, черти, приуныли? Ах, вот оно что! Скоро мы уже до того дойдем, что нельзя будет сказать, что ты русский - сразу обвинят в национализме. А русскому народу в исключительной степени чужда национальная исключительность! Его исключительная щедрость и гостеприимство и легли в основу нашей исключительной исторической роли! Союз нерушимо=ый республик свободных сплотила-то кто? Великая Русь! Не Литва, не Татария, не Биробиджан, а все-таки Русь!
Он растроганно оглядел слушателей, но на их лицах (не считая Мефистофеля) ответная растроганность смешивалась со смущением. Досада пробудила в Крайнем агрессивный аппетит.
– Забыл, как вас по батюшке, - вдруг обратился он к Сабурову, - узнайте-ка, что там с перерывом в буфете.
Сабуров с удовольствием удалился бы, но Мефистофель насмешливо сказал ему вслед: "В науке нет широкой столбовой дороги". У Сабурова дернулись плечи - ведь еще и Лида здесь!
– но не поворачивать же обратно... Вернувшись, он с наслаждением сообщил, что буфет все еще закрыт.
– Эта извечная российская расхлябанность! А мы, с нашим извечным российским великодушием, продолжаем ее терпеть!
Раздраженный взгляд Крайнего снова упал на церковь за окном.
– Сколько подобной красоты у нас отняли за эти десятилетия, а мы и это готовы простить!
Сабурова наконец передернуло.
– Если бы мы действительно дорожили этой красотой, у нас никто бы не сумел вырвать ее из рук, - ни на кого не глядя, сказал Сабуров.
– Водку, небось, никому у нас не отнять!