Горбун
Шрифт:
— Это не имеет значения. Я мог заехать утром, а потом, под предлогом, что ищу Мартина, вернуться вечером.
Мы с Ирой именно это и предполагали, так что горбун словно прочёл наши мысли. Надо было срочно доказать ему обратное.
— В таком случае, подозрительнее всего вела себя я. С чего мне вздумалось ни свет, ни заря убегать из дома?
— Я бы не сказал, что восемь часов это "ни свет, ни заря", — усмехнулся Дружинин.
— Мне легко было бы убить Мартина, пока он спал, а с девушкой я бы справилась в два счёта. Так что главное подозрение падает на меня, а не на вас.
— Хорошая идея, — ухмыльнулся горбун. — Теперь бы придумать мотив — и вам можно идти в полицию с повинной.
— Подождите, мотив я не могу придумать так быстро. А что, во-вторых?
— Что, во-вторых? Или горбун забыл, с чего начал, или
— Какая у полиции вторая причина для подозрений?
По-моему, Дружинин пожалел, что начал с «во-первых», дав этим повод добиваться «во-вторых». Вместо ответа он спокойно поднял кофейник и выжидающе посмотрел на меня. Я рассеянно кивнула и, в результате, чашка передо мной была наполнена до краёв, а пить-то мне и не хотелось. Потом горбун налил кофе себе и отпил ароматную горьковатую жидкость, по-моему, уже без удовольствия. Вид у него был очень грустный. Меня вдруг осенило, почему он не захотел продолжать разговор про подозрения Хансена. Так уж повелось, что в неблагонамеренных поступках первыми всегда подозревают уродов и горбунов. Мой гость не был уродом в прямом смысле слова, и при других обстоятельствах он бы вызывал восхищение умением держаться, воспитанием и мужеством, с каким он терпел свой физический недостаток. Однако при других обстоятельствах, а не при существующих. Ларс, Ира и даже деликатная Нонна ясно дали понять, что за достойным внешне поведением скрывается истинное душевное уродство. И всё же мне было его очень жаль. Так жаль, что я раскаивалась, что настаивала на продолжении, которого всё равно не получила, но дала горбуну повод ещё раз вспомнить о своей внешности. Хорошо, что он не сказал мне прямо того, что явно читалось за его молчанием. Заверять в ответ, что он красавец, было бы глупо, неубедительно и даже оскорбительно, но и обсуждать с ним, какое впечатление производит на окружающих его горб, я бы тоже не смогла.
Я смотрела на свою чашку и чувствовала, что не в состоянии проглотить ни капли кофе.
— По-моему, времени прошло достаточно, и вы должны убедиться, что кофе не отравлен, — заметил Дружинин, неверно истолковав мои страдания.
Как всё-таки хорошо, что люди не могут читать чужие мысли! Будь я на месте горбуна и узнай, что какая-то девица жалостливо разбирает чувства, которые ей внушает мой недостаток, может быть, незначительный для неё, но для меня представляющий главное бедствие всей моей жизни, заслонившее для меня всю прелесть этой жизни… Что бы я испытывала? Наверное, жестокую боль.
От этих размышлений на меня повеяло беспросветной тоской. Если горбун, и правда, подозревает окружающих в излишнем и недоброжелательном внимании к его фигуре, то внутренняя жизнь его похожа на прощание с усопшим у свежевырытой могилы. Почему мне в голову пришло это сравнение, не знаю, но меня чуть не передёрнуло от нахлынувших воспоминаний, слишком ярких и мучительных.
Так уж повелось, что люди сторонятся прежде всего физического уродства, беспричинно распространяя его на душу. Есть ли книга, в которой урод играет положительную роль? Дружинин переводил "Три страны света", где плетёт свои сети горбун Добротин, из-за людской злобы и вечных насмешек ставший хитрым, мстительным, безжалостным, но, в конце концов, наибольший вред принесший самому себе. Представляю, как горько Дружинину переводить многочисленные страницы, посвящённые горбуну, а в особенности те, где описываются издевательства, сопровождавшие Добротина почти всю его жизнь.
Положительный герой всплыл в моей памяти внезапно и озарил окруживший меня мрак ярким светом. Гэрет из "Зимы в горах" Уэйна. У меня возникло ощущение, что я тащила в гору тяжкий груз и кто-то неожиданно снял его с моих онемевших плеч. Прочь примеры из отечественной литературы! В конце концов, жизнь на Руси на протяжении всей её истории была так тяжела, что об особой деликатности к людям речи быть не может, а тем более, о бережном обращении с теми, кто сильно отличается от окружающих и поэтому очень уязвим. В натуре обычного грешного человека, терпящего личные беды, иногда возникает желание уколоть своего ближнего. А кого легче обидеть, если не обиженного судьбой? Нет, в России, где почти каждому приходится бороться не за достойную жизнь, а за выживание, светлые литературные примеры найти трудновато. Правда, в фольклоре встречается образ чудовища с доброй душой, но это всего лишь сказочный
— По-моему, вы сильно сгущаете краски, — сказала я.
Наверное, и у горбуна мысли в голове не застаивались, потому что он поднял на меня изумлённые глаза, явно забыв, о чём мы говорили вначале.
— Пусть я опровергаю утверждение, что быстрее всего человеческая мысль, но я всё ещё продолжаю думать о Хансене. Вам не кажется, что вы поддались излишней мнительности?
— У меня есть для этого повод, — возразил Дружинин.
Конечно, повод у него был, и повод слишком печальный. Но, может быть, он ошибался, и Хансен не придавал значения его внешности.
— Излишняя мнительность всегда вредит и даже вызывает подозрения, — неуклюже пошутила я.
— Какие подозрения? — быстро спросил горбун.
Из-за дурацкой жалости я чуть не выдала наши с Ирой догадки. Недаром он сразу насторожился. И кто меня дёрнул за язык его утешать?
— Пусть не подозрения, но уж недоумение точно вызывает. Почему вы решили, что вы у полиции на заметке? Вам это Хансен сказал?
— Это следует из "во-вторых", — ответил горбун, и я уж думала, что на этом он остановится, но он продолжал. — Во-вторых, я имел глупость откровенно поговорить с Хансеном, о чём теперь жалею.
"Во-вторых" оказалось совсем не тем, что я вообразила и из-за чего пустилась в самые мрачные размышления, благодаря которым даже не смогла допить кофе, пока он был ещё горячим. Плохо я разбираюсь в людях, коли решила, что самоуверенный горбун будет страдать из-за своего уродства. Уж он-то наверняка считает себя неотразимо прекрасным, недаром Ире пришлось напомнить о его внешности.
— Вы, конечно, указали ему на преступника, — пренебрежительно заметила я.
Он молча обратил на меня глаза.
— Сделали ему классический подарок, — продолжала я, — но полицейские чем-то сродни военным, поэтому обычно с тупцой…
— С чем? — не понял горбун.
— С тупцой, — чётко повторила я. — То есть обладают изрядной долей тупости. Это неологизм.
— Полезное слово, — по-литераторски остро отметил горбун. — Постараюсь запомнить. И что же дальше?
— Вместо благодарности он заподозрил вас.
На лице моего гостя сменилось несколько оттенков чувств, но под конец на его губах появилась улыбка.
— Вы почти угадали, Жанна, — сказал он.
Я мгновенно забыла о своём отношении к Дружинину.
— Так кто же убийца? — спросила я.
Горбун не спешил отвечать, а я на какое-то время поверила, что напрасно подозревала его в преступлении, и задержка с объяснением меня задела. Вполне возможно, что в голове у него уже выстроилась стройная версия, в которой не хватает лишь самых малых звеньев, чтобы она стала чёткой картиной происшествия, но ведь все не могут сразу догадаться о том, кто именно и по какой причине решился на два убийства и покушение на третье, иначе все были бы детективами и у писателей не стало бы возможности вывести на страницах своих произведений Холмсов, Пуаро и отцов Браунов, как образцов ума, изобретательности и предусмотрительности. Похоже, сейчас я оказалась на месте не слишком сообразительных помощников великих детективов и, честное слово, позавидовала их умению подавлять гордость. Неужели, живи они на самом деле, они и впрямь смогли бы безропотно и понимающе сносить высокомерие своих гениальных друзей?