Горбун
Шрифт:
Первого вызвали горбуна, и Хансен очень долго с ним беседовал, так долго, что я ожидала увидеть Дружинина вновь уже в наручниках. Ничего подобного не произошло и, как это ни невероятно, с моей души словно свалился тяжёлый камень. Просто поразительно, какую жалость может вызывать физическое уродство, потому что больше я ничем не могу объяснить чувства облегчения, охватившего меня при виде благополучно вернувшегося к нам горбуна. Следующим вызвали Петера, который до того сидел рядом со мной и рассеянно принимал участие в нашей с Мартой нескончаемой игре с куклой. Войдя в комнату, горбун прежде всего упёрся взглядом в нашу мирную группу и с удовольствием
— Леонид, что он спрашивал? — поинтересовалась Нонна.
Я навострила уши.
— Ничего нового, — отозвался горбун. — Кто подходил к столу, кто и как стоял при этом и всё в том же духе. Я рассказал ему о собаке и, в основном, он выяснял подробности, связанные с ней.
Все примолкли, а меня мучил очень важный вопрос. Мне хотелось знать, чем объяснил горбун смерть собаки.
— Он спрашивал, почему она умерла? — опасливо спросила я.
— Конечно.
— Что вы ему сказали?
Дружинин усмехнулся.
— Не лучше ли будет каждому высказать своё мнение? — спросил он.
— Мы так и сделаем, но ведь позволительно знать и чужое мнение.
— Оно совпадает с вашим, Жанна. Я тоже считаю, что собака погибла, съев пирожное, оставшееся на тарелке. Вопрос лишь в том, кто его отравил.
Мне стало жарко от воспоминания, что только по счастливой случайности это пирожное не оказалось в моём желудке.
— Вопрос ещё в том, когда его отравили и кому оно предназначалось, — жёстко добавила Ира.
Теперь мне стало холодно, и я не смела поднять на горбуна глаза. Мне казалось, что ему теперь всё известно о наших подозрениях, и он незамедлительно предпримет новые шаги для того, чтобы заставить нас замолчать.
— Жанна, вас вызывают, — мягко сказал горбун, и от его сочувственного тона мне стало тошно.
Я встала, уступив место вернувшемуся Петеру, и вышла из комнаты. Сердце моё сильно билось скорее от страха и волнения, чем от мысли, что сейчас я увижу милого полицейского и он будет говорить со мной с глазу на глаз. Но едва я взглянула на голубоглазого Хансена, как напряжение спало, и я почувствовала себя очень легко.
— Вам к лицу эта блузка, Жанна, — сообщил полицейский.
Какой женщине подобный комплимент придётся не по вкусу?
— Вы сказали, что переставили посуду на столе. Не можете ли вы мне объяснить, зачем вы это сделали? Только прошу вас говорить правду, потому что события не позволяют шутить.
— Но началось всё, действительно, с шутки, господин Хансен, — заявила я. — Мы с Дружининым вспоминали Агату Кристи (полицейский заулыбался), и я сказала, что, судя по её книгам, если не хочешь быть отравленной, то не надо брать с блюда ближайшее пирожное, а перед едой следует незаметно переставить чашки и тарелки. Дружинин возразил, что сделать последнее невозможно, а я воспользовалась тем, что никто не смотрит
— Почему вы думаете, что яд был в чашке? — сейчас же спросил полицейский.
Эта придирка была в духе советских чиновников, но я не ожидала услышать её из уст Душки.
— Потому что больше его некуда было сыпать, — ответила я.
— Вы не брали ближайшего к себе пирожного? — задал неожиданный, даже какой-то мальчишеский, вопрос Хансен.
— Взяла, — покаялась я. — Оно выглядело таким аппетитным, что я вспомнила об Агате Кристи лишь после того, как его съела.
— Вы не припомните, чью чашку вы могли передвинуть господину Якобсену?
— Не помню, — призналась я. — Я даже не вполне уверена, что передвигала именно его чашку.
Дело было слишком деликатным, чтобы высказывать предположения, но, на всякий случай, я дала полицейскому необходимую нить.
— Мне кажется, господин Хансен, что я могла бы поставить туда чашку Ирины Лау, но не утверждаю этого.
— Ирины? — Хансен задумался. — У вас есть какие-нибудь подозрения?
Обвинять горбуна я не могла, не имея веских доказательств. Опыт жизни в СССР и СНГ убедил меня, что чиновникам любого рода надо рассказывать как можно меньше своих догадок, чтобы они не ринулись по подсказанному тобой пути с тупой энергией ободрённого кабана. Тюрьмы в моей стране наводят ужас, и мне меньше всего хотелось бы упрятать за решётку ни в чём не повинного человека, который лишь выглядит подозрительным. Правда, говорят и пишут, что зарубежные тюрьмы комфортабельнее многих наших домов отдыха, но кто знает? У них ведь и люди менее закалённые, чем у нас. К тому же, я боялась, что и в прекрасной Дании на каждого следователя приходится столько дел, что он спешит обвинить невиновного, чтобы поскорее закрыть хоть одно из них.
— Нет у меня никаких подозрений, — ответила я. — И догадок никаких нет. Очень тёмное дело. А вы уже нащупали убийцу?
Кому же приятно признаваться в собственном бессилии? Полицейский поморщился и признался, что сделано очень много, но личность преступника ещё не выявлена.
— Я уверена, что не сегодня-завтра вы уже арестуете виновного, — ободрила я его.
Мы ещё немного поговорили о собаке, труп которой украли, о случаях, когда я забывала закрывать дверь, вернулись к знаменательному вечеру, когда обнаружили тело девушки, а также упомянули о некоторых других событиях. Короче, я рассказала о каждом дне моего пребывания в Дании, перечислив, с кем и когда я встречалась, что делала, куда ходила.
— Не припомните ли вы что-нибудь особенное? — спросил Хансен. — Что-нибудь такое, что вас удивило или испугало.
Честно говоря, больше всего за это время (конечно, кроме обнаруженных трупов) меня испугали местные универсальные магазины и первый визит тёти Клары, но полицейский меня спрашивал не об этом.
— Нет, ничего не припоминаю. Если вспомню, то обязательно вам сообщу.
Я не покрывала страшного и жалкого горбуна и не умалчивала ни о каких случаях, а говорила совершенно искренне. Дни мелькали так быстро и вместе с тем были так насыщены, что я терялась и не могла выделить среди мелочей ничего такого, что врезалось бы мне в память и не давало покоя хоть короткое время, кроме признания Дружинина, что он заглянул в мою тетрадь. Но, к счастью, он не успел узнать о своём двойнике, так что можно было не говорить об этом случае.