Гордое сердце
Шрифт:
— Не думаю, что я сейчас буду дальше упражняться, — сказала Мэри и закрыла ноты. Она обиженно поджала свои красные губки.
— Хорошо, дорогая, — отозвалась Сюзан и улыбнулась. — Полечу-ка я опять к своему шитью. Не хочешь пойти со мной взглянуть на мое платье?
— После, — сказала Мэри. Она не смотрела на Сюзан и не улыбалась. Она обеими руками откинула назад свои прямые черные волосы и медленно удалилась.
Сюзан взяла материал в руки.
— Что случилось? — поинтересовалась мать.
— Мэри неверно сыграла.
Мать промолчала. Жаркий воздух
— Я знаю, что ты не это имеешь в виду, — после небольшого молчания проговорила мать, — однако Мэри именно сейчас стала чрезвычайно чувствительной — такой у нее возраст. На твоем месте я бы не стала поправлять ее ни в чем.
— О, нет, я не поправляла ее, — быстро ответила Сюзан. — Я ненавижу это делать. Просто очень тяжело терпеть фальшивую игру. Это вызывает у меня дрожь, от этого во рту у меня становится сухо, а ладони влажнеют. Глупо, конечно, но я ничего не могу с собой поделать.
— Лучше уйди туда, где бы ты не слышала этого, — заметила мать и, снова немного помолчав, добавила: — Ты иногда бываешь слишком прямолинейной. Тебе нужно быть потерпимее, Сюзан.
Сюзан не отвечала, чувствуя в голосе матери упрек. Она часто ощущала, как между ними вырастает стена, которая ее пугала. Она понимала, что не надо отвечать, не надо пытаться что-то объяснить, и тогда эта стена исчезнет.
— Может, мне пойти приготовить подливку? — спросила она.
— Что ж, пойди, если хочешь, — ответила мать и прибавила: — Не знаю… но тем не менее, ты делаешь подливку к тушеному мясу уже лучше, чем я.
Сюзан наклонилась, чтобы поцеловать мать.
— Какая чушь! — весело сказала она. Однако ее мать больше не улыбалась. Сюзан так часто хотела, чтобы ее мать улыбнулась. Почему бы не улыбнуться, когда все так хорошо?! Это ведь так просто. Зачем эти тучи между ними. Когда они с Марком поженятся, думала она на кухне, повязывая передник, между ними никогда не будет туч. Она любила этот дом, но будет вести хозяйство для Марка, создавая собственный быт в собственном доме.
«Я хочу выйти замуж», — с жаром сказала она сама себе.
Лунной ночью она лежала в объятиях Марка в тени дуба, растущего у крыльца. Они подложили под себя коврик и ждали, когда лунный свет достигнет конца дороги. Дом был полон света. Мать была на кухне, отец в кабинете редактировал статью. Они слышали вновь и вновь его ворчание: «О, Боже мой, о, Боже!» Она знала, что сейчас он откинулся на спинку стула и, закрыв глаза, сидит без движения. Пройдет несколько секунд, прежде чем он сможет снова продолжить работу, мучительно ища совершенства, которого никогда не находил. Мэри сейчас находилась в гостиной, упражняясь на пианино.
Сюзан села и некоторое время прислушивалась.
— О, слава Богу! — воскликнула она и рассмеялась.
— Боже, что случилось? — спросил Марк.
— На этот раз Мэри сыграла верно, — ответила она. Он не понял, что она имела в виду, но это было неважно. Мэри играла запинающимися пальцами, осторожно, но совершенно правильно, и Сюзан снова легла, наполненная
Марк молчал. Он посмотрел на нее, и она поняла, что он не понимает, что она имела в виду. Она не могла ничего объяснить ему, поскольку это не имело к нему никакого отношения, вернее, это относилось скорее к области ощущений, которые нельзя было выразить обычными словами. Поэтому Сюзан была вынуждена заговорить о чем-нибудь другом.
— Я закончила шить свадебное платье, — прошептала она.
— Любимая! — прошептал он. — Я никогда не встречал таких, какты! Я не знаю в городе другой девушки, похожей на тебя. Ты потрясающе умна и талантлива!
Это же так просто — делать все хорошо, — сказала она.
— Но ты делаешь все лучше всех! — дрожащим голосом произнес он. — Ты играешь и поешь, рисуешь, готовишь и шьешь платья. — Он немного помолчал, затем робко проговорил: — Я не достаточно хорош для тебя.
Она ненавидела его неуверенность в себе. Это немного отталкивало ее от него. Она не хотела выходить замуж за человека, который считал себя недостойным ее. Ей пришлось перевести разговор на другую тему, чтобы прогнать от себя дурные мысли. Она сказала:
— Я хочу вылепить из глины твой портрет, Марк. У тебя красивая голова. Дай мне рассмотреть ее!
Сюзан снова села и повернула его голову к лунному свету. Она мягко ощупала пальцами его голову, чувствуя каждую ее линию. Сейчас она уже понимала, с чего начать; решительное, сильное сжатие глины сделает этот глубокий и изящный поворот у виска, сильное нажатие большими пальцами сделает широкие углубления глазных впадин. Она чувствовала знакомый зуд от желания работать. Лунный свет и дуб куда-то исчезли. Даже Марк стал виден неясно. Перед ее глазами осталась только вылепленная ее руками голова. Со страстным желанием она думала о влажной глиняной массе, которая лежала под мокрой тряпкой в маленьком алькове в ее комнате. Мысленно она уже размешивала глину, но затем снова успокоилась. До чего же смешно и нелепо хотеть оставить лунной ночью своего возлюбленного и заняться лепкой его головы! Она положила его голову себе на грудь. Ей надо было увериться, что она не упустила эту теплую действительность, позволив ей исчезнуть, пока она создавала ее образ.
Одна за другой лампы в доме погасли. Умолкло пианино, стала темной кухня. Через несколько минут ее родители вышли на крыльцо.
— Ха! Эй, вы, окропленные росою смертные! — проговорил в темноту, где они сидели, ее отец. Его посеребренные сединою волосы мягко светились в лунном свете, а красивое лицо было ясным. В это залитое лунным светом мгновение недовольство в уголках его рта и глазах исчезло.
— Доброй ночи, доброй ночи! — тихо сказала Сюзан.
— Доброй ночи, сэр! — эхом отозвался голос Марка.