Горе мертвого короля
Шрифт:
11
Кровью сердца
Когда они прибыли в лагерь, еще не стемнело. Из саней Алекс мог видеть возвышавшиеся в отдалении стены столицы; над ними неподвижно стояли почти фиолетовые тучи. Все это выглядело каким-то ненастоящим, словно плохая театральная декорация. Они ехали шагом между палатками; редко где навстречу попадались немногочисленные солдаты, кутающиеся в свои грязные потертые
Они остановились у развалин сгоревшего дома. Алекса развязали, заставили встать и перелезть через почерневшие обломки. Один солдат открыл уцелевший при пожаре люк и стал спускать в него лестницу о двенадцати перекладинах. Она ушла в темный провал почти вся.
— Спускайся давай.
Его трясло. Плечо невыносимо болело.
— Мне не слезть с одной рукой…
— Все-таки советую попробовать. А то кое-кто, бывало, спускался туда быстрее, чем рассчитывал, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
Он присел, опираясь на здоровую руку, и начал спускаться. Когда снаружи осталась только голова, он огляделся напоследок. Лейтенант как-то обмяк в седле, сидел мешком, и взгляд у него был тусклый — то ли от усталости, то ли от равнодушия. Два капрала по бокам от него по-прежнему щеголяли отменной выправкой. Остальные солдаты явно только и ждали, когда же им разрешат разойтись. Он поискал глазами Бриско и нашел-таки, но тот уже отъезжал прочь. Конь у него был заметный: арабский, огненно-рыжий с белыми чулками.
— Мне бы еще какую-нибудь одежду, — сказал он, — в этой холодно.
На нем была только стеганка из пожитков Родиона.
— Это как лейтенант распорядится, — ответил солдат и надавил ему на макушку, чтобы быстрей спускался.
Алекс медленно, осторожно нащупывал ногами перекладину за перекладиной, заботясь об одном — как бы не сорваться в потемках и не упасть на больное плечо.
Добравшись до низа, он опустился на колени и ощупал пол вокруг.
— Готово? — спросил сверху солдат.
Он не ответил. Он увидел, как лестница поползла вверх и исчезла. А потом люк захлопнулся, и он остался в полной темноте.
Земля была холодная. Он пополз на четвереньках и уткнулся в стену. Повернул обратно и ползал туда-сюда, словно какое-то насекомое, пока не наткнулся на низкий дощатый лежак. На нем он и примостился, съежившись в комок. В наступившей тишине он смог наконец осознать, что же с ним сегодня произошло. А произошло то, что в восемнадцать лет его, покалеченного и замерзшего до полусмерти, бросили в темный подвал, откуда он выйдет только затем, чтобы получить восемь пуль в грудь. Это рассуждение привело его не в отчаяние, как можно было ожидать, а в какой-то ступор. Он сам не знал, сколько времени оставался в этом состоянии, ни о чем не думая, ничего не чувствуя.
Потом люк снова открылся. На дворе была уже ночь. Что-то тяжело плюхнулось на пол. Люк закрылся. Алекс пополз и нащупал кучу сложенных одеял. Их было пять.
— Спасибо, — пробормотал он. — Вы не хотите, чтоб я замерз. Вы сохраняете мне жизнь, чтоб потом ее отнять, так ведь?
Он развернул одеяла.
Уснуть так и не удалось, и потянулась нескончаемая ночь. То накатывал страх — скоро умирать! — то какое-то отупение: все это только сон… Время от времени он задремывал, но тем мучительнее были пробуждения. Он кричал: «Я ранен, мне больно», кричал: «Помогите мне». Крик звучал глухо, подземно, совсем не разносился. Никто не приходил. Он вспоминал хлев Родиона, матрас, набитый листьями, где рядом лежала Лия, — вспоминал как рай земной и предел роскоши. Плакал о себе, о родителях, вот уже два месяца не получающих от него вестей. Дадут ли ему хоть написать им перед смертью? И если дадут, что он им напишет? Правду. «Дорогие родители, я стал дезертиром из любви к девушке по имени Лия. Меня поймали и теперь расстреляют. Простите, что причиняю вам такую боль. Я видел Бриско. Насколько я могу судить, все у него хорошо. Он меня не узнал…»
Потом настало утро — он заметил, что сквозь щели люка пробивается свет. Тонкая зыбкая полоска легла ему на руку. Он не мог оторвать от нее глаз. Это была такая малость, а все же такое утешение после кромешной тьмы, в которой он томился со вчерашнего вечера.
По-прежнему самым больным местом оставалось плечо. Перелома не было, оно было вывихнуто, Алекс это отчетливо чувствовал и знал, что пока вывих не вправят, боль не отпустит.
Люк открылся, когда он уже перестал на это надеяться. Наверху было пасмурно, однако погреб все равно так и залило светом.
— Все хорошо? — осведомился чей-то голос.
Все было хуже некуда, но он автоматически ответил:
— Да.
— Я принес тебе поесть, держи.
Против света было плохо видно, но когда человек наклонился над люком, блеснули очки, и он узнал одного из солдат, арестовавших его в хлеву. Того, который не присоединился к остальным, когда его били. Того, над которым смеялись за то, что он учил язык Лии и обращался к ней на «вы». Через край люка свесилась веревка. На ней болтался котелок.
— Развяжи там узел, я его не туго завязал. Смотри не опрокинь. Это тебе похлебка. Ложка в котелке.
Он потащился под люк и взял спущенный ему котелок. Как-то ухитрился отвязать его одной рукой.
— Все в порядке? — спросил солдат. — Справился?
— Да, — сказал Алекс.
Веревка уползла наверх, и солдат взялся за крышку люка.
— Погоди! — окликнул Алекс.
— Что такое?
— Тебя зовут Леннарт?
Он только что вспомнил имя, которое слышал, когда его везли в санях, вспомнил насмешливое восклицание кого-то из солдат: «Ну, Леннарт, уморил!»
— Да, а ты откуда знаешь?
— Погоди, — повторил Алекс, — погоди, не закрывай!
— Тебе что-нибудь нужно?
— Когда ты еще придешь?
— Наверно, завтра утром… — сказал Леннарт. — Если кого другого не пошлют…
— А когда меня… Ты знаешь?
Леннарт понял и смутился.
— А, это… не знаю… во всяком случае, пока еще нет… вообще-то обычно это бывает… нет, не знаю…
Судя по голосу, ему было не по себе.