Горечь таежных ягод (сборник)
Шрифт:
— Разрешите проводить вас, товарищ майор?
— Хорошо, — вздохнул Хабалов. — Провожайте.
Странно, черт возьми, он настроен в этой поездке… Будто все время в черных очках. Селекторная связь, например, его по-настоящему не заинтересовала — а ведь это действительно новое полезное дело, о котором только еще думают в других дивизионах, — а книгу вот приметил и готов теперь делать далеко идущие выводы. Конечно, художественная литература — вещь посторонняя на дежурстве, да ведь и не запретная. Где в уставе сказано, что дежурному по части запрещается читать?
Он ясно чувствовал, что вопреки
Не понравилась учтивость дежурного лейтенанта? Но ведь тот просто выполнял приказ. Однако эта специально «выделенная отдельная комната»… Почему именно «выделенная»? Неужели майор Сизиков знает о цели его приезда? Иначе он наверняка пригласил бы Хабалова на свою квартиру, как в прошлом году: три комнаты вполне позволяют.
А сейчас подобное просто невозможно. Отсюда предупредительность. Конечно, Хабалов и сам не пошел бы ночевать к Сизикову — придумал бы отговорку. Но Митя все прекрасно предвосхитил. Не может быть, чтобы ему подробно сообщили по телефону, скорее всего сам догадался. Человек он проницательный.
Дежурный открыл ключом дверь в конце штабного коридора, и они вошли в небольшую комнату, напоминавшую гостиничный номер среднего комфорта: умывальник с фаянсовой раковиной, шифоньер, радиоприемник на тумбочке, кремовые шторы и даже литографии в багетовых рамах.
— А почему две кровати? — удивился Хабалов.
— Видите ли, товарищ майор… Это у нас комната для приезжих. Вроде «мини-гостиницы». Месяц назад оборудовали.
— Вон оно что… — протянул Хабалов. — Уютная комната.
— Так точно. Нешумная. Вот только сохранился медицинский запах. Раньше здесь медпункт был.
— Ничего, — сказал Хабалов. — Это не страшно.
Лейтенант повернулся, чтобы уйти, но помедлил на пороге.
— Не желаете ли принять душ, товарищ майор? Могу предложить ключи от нашей душевой.
— Нет, — недовольно буркнул Хабалов. — Спасибо, не желаю.
Хабалов чувствовал себя неловко, словно молоденький лейтенант только что преподал ему урок добросердечности. Да так оно, наверно, и было, хотя сам дежурный этого и не подозревал.
Сев в кресло, Хабалов закурил и подумал, что ему, наверное, было бы легче и лучше, если бы его встретили без этой предупредительности и четкости. Пусть бы ему пришлось долго ждать машину на пристани, пусть бы шофер оказался молчаливым и грубым парнем, а дежурный по части и вовсе не встречал бы его и не делал угодливого лица. Тогда бы все выглядело проще, естественнее, по крайней мере Хабалов не испытывал бы злости на самого себя за свое лицемерие.
Ему постоянно была необходима острая пристрастность, неодолимое стремление оценивать людей, складывать, сопоставлять их плюсы и минусы. Он не любил нейтральности в оценке.
Он знал, что нередко ошибается в оценках, что люди сложнее и тоньше его прямолинейных критериев.
И все-таки он держался своего, с удовлетворением отмечая, что с годами, с опытом ошибается меньше и реже. Может быть,
Хабалов раскрыл дверцы шифоньера, повесил туда плащ-палатку, положил портфель и вдруг изумленно замер: с левой стены, с одной из цветных литографий на него смотрели васнецовские «Три богатыря»! Искоса, с лукавой улыбкой поглядывал Алеша Попович, степенно и значительно — Илья Муромец и уж совсем недружелюбно — Добрыня Никитич. Старые знакомые… Неужто и они здесь оказались случайно? А может, в качестве напоминания о прошлом?
Все-таки интересно бы знать, что связывало воедино эту былинную троицу, трех ратных побратимов? Общая высокая цель и боевые дела — это, конечно, и много и мало. Мало — в том смысле, что, кроме боев и подвигов, где дружбу олицетворяет прямодушная сталь меча, были еще будни, приземленные будни с котелком каши над дымным костром, с сырыми шалашами из елового лапника, с житейскими мелочами и заботами. Чем тут цементировалась дружба? Этого художник не сказал.
Хабалов открыл форточку — в комнате действительно попахивало карболкой, — с минуту в раздумье пошагал по зеленой ковровой дорожке и решил отправиться на боевые позиции, на командный пункт дивизиона. Он мог бы, конечно, и не ходить туда, мог полежать, почитать, отдохнуть с дороги, но ему не терпелось увидеть Дмитрия Сизикова, не терпелось взглянуть на него. Хабалов почему-то был убежден, что майор Сизиков очень изменился за год.
Дежурный предложил Хабалову провожатого, но он отказался — дорога ему известна.
Еще издали он увидел качающуюся глыбу антенны, услышал стрекот контакторов пусковых установок: шла боевая работа. У входа Хабалов нерешительно замедлил шаги: может быть, не стоит мешать? Есть ли в этом необходимость?
В помещении слоился теплый синий полумрак, расчерченный пунктирами разноцветных сигнальных огней. В настороженной тишине лишь изредка звучали цифры координат, выдаваемых станцией целеуказания. Вероятно, шел поиск цели. Огневой планшет был еще чистым, за его прозрачным стеклом, как за витриной, скуластый солдат-планшетист, позевывая, затачивал грифель.
Майор Сизиков сидел за командирским пультом, морщился, что-то выслушивал в телефонной трубке. Не отнимая ее от уха, он поднялся, увидел вошедшего Хабалова и, как всегда, энергично пожал протянутую руку.
— С приездом, Андрей Андреевич! Присаживайся.
Хабалов сел на табуретку и сразу ощутил громадное облегчение, словно сбросил тяжелый мешок, который пришлось тащить на плечах с самого утра.
Сизиков его опять удивил, приятно обрадовал: он выглядел самим собой, спокойно-озабоченным, уравновешенным и уверенным.
Прикрыв микрофон ладонью, он спросил:
— Ну как доехал?
— Спасибо, хорошо.
— Ну что ж, выглядишь ты превосходно. Как говорят американцы: на сто долларов. Посвежел.
Хабалов не переставал удивляться: надо же, как ловко и тонко умеет человек захватить инициативу в разговоре. Ведь это ему, Хабалову, положено задавать начальственно-вежливые вопросы, ему как командированному свыше надлежит с такой придирчивой пристальностью разглядывать майора Сизикова. А все получается наоборот. Рука так и тянется поправить галстук и одернуть помятую в дороге тужурку.