Горелый Порох

Сальников Петр

На задворках хозяйской избы фыркнула, не понять откуда объявившаяся, лошадь. Николай пошел поглядеть. Возле давно завалившегося от ненадобности сарая (тетка Люба давно не водила никакой живности) стояла колесная тележка, в оглоблях — мухортый, но крепконогий чалый меринок лесника Разумея. Николай узнал и самого хозяина. Напяливая на морду лошади торбу с овсом, тот вполголоса поругивал коня, что фыркает и тем обнаруживает себя и старика.

— Дед Разумей! — притворно весело окликнул Николай лесника. — С луны что ли съехал, а?.. Здравствуй!

— С нее… Ай, видел как? — тем же шутейным

макаром отговорился старик, явно недовольный разоблачением.

Приладив торбу, Разумей неожиданно для Николая, поздоровался с ним за руку. Парень догадался, отчего гордый и хитрющий Разумей снизошел до панибратской милости: старик сам привез внучку Клаву на первую, в ее девичьей молодости, погульную вечеринку и теперь боялся за нее, как невольный грешник за свою душу.

— Ты, дед Разумей, как в старинушку, чуть не на рысаках, будто господскую барышню на бал прикатил, Клаву-то? — съязвил Николай.

— Не твоей башке думать об этом, — не приняв шутки, обиделся Разумей и стал ворошить сено в тележке, чтоб помягче улечься и как-то теплее скоротать время. Накинув на плечи тулуп и не зная как отвязаться от парня, полез за кисетом. Закурил и помягчел душой: — Возил я, милок, и господ — было время. Чтоб им ни дна, ни покрышки… А теперь заимел право и внучку родную на лошадке покатать. Что ж тут такого?..

— Да я так, — засовестился Николай. — Оно, конечно, можно, ежели тебе дозволяется по-господски…

— Ноне — все господа, — неуклюже защищался Разумей. — Я за тем приехал, чтоб догляд иметь. А то я знаю вас, паскудников…

— Ну, это ты зря, дед.

— Зря, не зря, а теперешние парубки на всякие проказы ловки, — не скрывая стариковской опасливости, ответил Разумей. — А Клавушка моя, почитай, ребенок ишо: супротивничать ни силов, ни снорову нетути покамест. А вам, басурманам, сразу бы лапать…

— Авось, не телушку на ярмарку привез, со своей ценой, — сам не зная зачем, Николай принялся подзадоривать старого лесника. — Ведь не на показ только привез. А хлопцы, придет пора, цену сами поставят…

— Не охальничай! Ухарь-купец нашелся, — сердито прикрикнул Разумей, распаляя свою цигарку.

Старику явно не понравился развязный разговор, какой затеял Вешок, и он повернул его на иной лад.

— Ты што куришь-то? — отмахиваясь от Николаева дыма, спросил он парня. — Вонища, как от горелой мякины. Закури моего табачку — посластись.

Николай, бросив окурок в снег, охотно закурил всеми хваленого разумеевского самосаду.

— Бери весь — помни деда, — ни с того, ни с сего вдруг раздобрился Разумей и насильно сунул кисет с табаком в руки Николая. — Бери, бери, еще дам — будет случай…

Вешок, оторопев, принял подарок, не понимая толком, зачем и почему? Но тут же все и разъяснилось. Лесник, притянув к себе за борта полушубка Николая, заговорщически, вполголоса пролепетал ему:

— Ты, паря, вижу, здоровущий малый, при силе. Так прошу тебя: присмотри за Клавушкой, чтоб никто не надсмеялся над ней из дружкой твоих… А табаку, сколь хочь, дам тебе…

Николай не успел ничего сказать — послышался шум у порога избы. Ребята привезли на салазках Митю-гармониста. Оставив старика с его таинственной просьбой, Вешок побежал помочь ребятам. Он как-то

играючи подхватил на руки гармониста и внес в избу. Другие принесли Митину гармонь и костыли. Гулом радости встретила горница самого дорогого посидельщика.

Митя был бы совсем красивым, если б в левом глазу не сидело незрелой горошиной проклятое бельмо да не висела бы плетью покалеченная нога. Глаз у Мити с малолетства такой, а вот правую ногу погубил на шахте. Видно, сослепу угодил под вагонетку. Уродом вернулся в Лядово, к матери, заботливой и угодливой во всем старушке. За увечье шахта платила невеликие деньги, и жил Митя, в основном, гармонью. Играл на свадьбах и на крестинах, на проводах и встречах солдат, на посиделках и на любых других сходбищах и гулянках. Цену не ломил, но платили ему нежадно и тем был доволен и сыт. Музыку он любил с невыразимой страстью, хотя постигал ее самоучно. Другой его страстью были шашки. На деревне не было, пожалуй, ни одного мужика и старика, знающих мало-мальски толк в них, которых бы Митя не истязал принуждением играть с ним. Когда бывал изрядно выпившим и на него находила шашечная тоска, он насыпал в карманы пешек, совал за пазуху клетчатую фанерку, становился на костыли и выбредал на деревню. Зачумленный азартом, он свирепо озирал избяные ряды и выискивал себе «жертву». Отказываться было рискованно — Митя грозил одной неотразимой карой: «Спалю! Ночью приползу на карачках и спалю. Выбирай: пожар или дамки?».

Митя был верен себе и на этот раз. Как только гармониста усадили на его всегдашнее место — на старинный изрядно рассохшийся сундук для обиходного тряпья, он, с жеманством бывалого игрока, разложил фанерчатую доску с черно-белыми клетками, расставил боевым порядком шашки и, ладя под мотивчик похабной песенки, пропел:

— А ну, кому желается и кому хочется нужник получить?!

— Ты, Митя, лучше бы нам на гармони поиграл, — притворно захныкали девки.

— У меня первой нотой идут шашки! — всерьез заявил гармонист.

— Христом-богом просим…

— Вот бы с кем я срезался! — Митя охально цокнул языком и первым двинул белый кругляшок пешки, как бы приглашая этим любого парня к игре.

— Это с кем же, кем? — отозвалась вдруг из спальни хозяйка и сердито постучала кулаком в гулкую перегородку.

— Да с богом Христом, тетка Люба, охота мне в дамки сразиться! — с бесшабашной бойкостью ответил Митя, кивая на образа в святом углу.

— Ты уже сразился, Аника-воин: смотришь боком и ходишь скоком, — с укоризной съязвила повитуха.

На том шутки и кончились. Николай-Зимок с неохотой, а больше потому, чтобы скорее проиграть на утеху Мите и услышать гармонь, а с ней, может, и голос Клавы, согласился сыграть с ним. Он подошел к сундуку и, двинув черную пешку встречь белой, хлопнул по плечу гармониста:

— Давай первой нотой, раз так. Ходи веселей!

— Не горячись! — осадил Митя охочего до быстрой игры Зябрева.

Играл он молча и вдумчиво. Все как-то попритихли, ожидая конца игры: как и Зимку, многим хотелось скорее послушать, как поет Клава Ляпунова, поглядеть, как танцует и пляшет она. В тишине по-прежнему трещали семечки на зубах, в углах давились дымом привыкающие курить молодые ребята.