Горелый Порох

Сальников Петр

— Вот чем и как надобно девок привечать — добром, а не мамаевой силой…

Самовар изрядно поостыл, пока шла беседа стариков, и тогда Иван Лукич стянул с ноги сапог, наддал духу и по избе снова загудел успокоительный шумок самовара. Дед Разумей, молча и незаметно оглядывая избу, готовился что-то сказать, но его снова опередил кузнец:

— Мой дуралей хорош, а коновалов малый еще чище — до кистеней и кос дошли, басурманы. Тьфу! Ума не приложу, что и делать…

— Женить их, сукиных сынов, — и вся недолга, — с напускной жесткостью проговорил Разумей. — Но жалиться на них властям не надо — в тюрьму упекут ребят за милую душу, — предусмотрительно предупредил

на всякий случай мудрый Разумей.

Иван Лукич не ожидал такого поворота в разговоре и, не найдя, чем ответить, стал наливать кипяток в чашку гостя.

— В шахту их, Разумей Авдеич, или на чугунку! — подыскивая кару драчунам, вскричал кузнец, проливая чай на стол. — Тогда узнают кузькину мать. Пускай на казенном поживут — спесь живо сойдет.

Разумей степенно, с неуклюжей церемонией принял чашку из рук хозяина и не торопился сказать, где лучше теперь: на угольных шахтах, на железной дороге или в сельской коммуне. Ребята, по его рассуждению, пока никуда не годились: ни холостовать на чужбине, ни на женитьбу в родной деревне. Иван Лукич томился и ждал, что же все-таки скажет Разумей на его решимость угнать сына на шахту — от греха подальше. Лесник налил в блюдце чаю, поправил бороду, широко раскрыл рот и, как в провальную пропасть, слил туда пахучую водицу. Крякнув, сказал совсем о другом:

— А изба твоя, Иван, не по твоим рукам и умельству слажена, — Разумей обернулся к стене и с видом знатока постучал костяным крюком пальца по выпертым от времени бревнам: — Осинка-матушка!

Глухая гниль дерева не отдала звука. Иван Лукич оторопело глядел на гостя и не догадывался, к чему он клонит. Изба и впрямь была стара и слаба и его забил стыд за бедность и убогость своего жилища.

— Зимой-то небось ни тепла, ни свету? — гнул свое Разумей, растравляя потихоньку душу совестливого Ивана Лукича. — Два оконца и всего-то? — он дотянулся рукой до оконного переплета и тюкнул тем же пальцем в крестовину. Незамазанные стекла дзинькнули обрывчатым мотивчиком, словно тоже пожаловались на судьбу. — Ну, ладно, для вас с Николкой по окошку имеется. Есть во что на белый свет глянуть. А приди в дом третья душа — темный каземат ей тут устроится, факт? — Разумей еще попросил чаю и отхлебнул прямо из чашки. — Темница, я говорю, а не свет светлый будет для третьего-то жильца… А кто-то же придет! В обязательном порядке должон быть!.. — лесник даже привстал от своих, давно желанных слов.

Разумей напористо искал подходцы к той главной мысли и цели, с какой пришел сюда. Не чай же хлебать, в самом деле, он приволокся за пять-то верст! Слегка озлившись на непонятливость Ивана-кузнеца, лесник пошел напропалую:

— Иван-то-коновал, поглазастее тебя, оказывается: в корень зрит… Жисть, она тоже дно имеет, у каждого концом и кончается. А как помирать, ежели ничего сынам не оставишь? С попреками глиной-то завалят… И у тебя такой же оболтус, как и у Прокопыча, — Разумей кивнул на печку, где затаился виноватый Николай. — Раз уж за девок дерутся — знай, скоро приспичит. И не углядишь, как молодушек поприведут, а не ровен час — и сами сбегут. Теперь и таким макаром поступают. Прошло времечко, когда родителев спрашивались… Так вот чего я толкую: коновал-то Зябрев решил для сына дом новый ставить. Да не из этакой трухлявы, — лесник снова постучал костяшкой пальца по стене. А кирпичевый! Чтоб на сто годов!

— А ты почем знаешь? — будто очнулся только, с открытой досадой спросил Иван Лукич. Видно, он досадовал на то, что их разговор слышит и Николай, который тоже вправе просить от своего отца новой избы: старому

Зябреву кончать жизнь, молодому начинать ее. И кузнец почти с испугом спросил старика: — А ты, Разумей Авдеич, в сам деле бывал у коновала?

— Бывать не бывал, а слухом слыхивал, — загадочно проговорил Разумей. Он точно почувствовал, что взял уже на мушку Ивана Лукича и теперь было главным не промахнуться. Он выжидающе примолк, уткнувшись губами в чашку с чаем.

Нет, не «слухом слыхивал» лукавый Разумей. Он давно уже побывал у коновала Зябрева. И не раз! И не с первого разговора подбил он расчетливого Ивана Прокопыча на постройку «кирпичевой» избы для сына. В первый раз Авдеич завернул вроде бы ненароком — показать глаза своей кобылы: слезой изошлась животина, гнильца завелась в уголках изрядно постаревших глаз. Иван Прокопыч обрадовался поклону гордого Разумея. С лекарской церемонией он обихожил кобыльи глаза борной кислотой. Но вместо того, чтобы дать с собой впрок пузырь-другой целебной водицы, велел приводить лошадь еще трижды. Лошадь лечилась, а коновал с лесником гоняли чаи да разговоры вели. Тогда-то и научил Разумей Зябрева житейской мудрости: помирать — помирай, а хлеб сей. Это значило: дом для сына строй… Старик с открытым упрямством похваливал жениха:

— Зимок твой — пригожий парень, мозгой в отца, силы не занимать и красоту не прятать. Оно, конешно и Кузнецова сынок не плох, Вешок-то, — не без умысла намекал Разумей и на другого жениха, разжигая у Прокопыча горделивую отцовскую ревность, — да ветру в башке многовато… Твоему Зимку, Прокопыч, наверняка бог пошлет хорошую невесту, — многозначительно пророчил Разумей.

Однако ж при всех разговорах с коновалом старый лешак (так иногда прозывали Разумея) ни слова не обронил о своей внучке. Но и так все было ясно всей деревне, зачем зачастил он к коновалу, — да и к кузнецу тоже.

Лесник и по-стариковски и по родству пестовал любимую Клавушку щедро и с превеликой жалостью, страстно заботился о ее будущей судьбе. Без отца и при спятившей с ума матери не сладко жилось Клаве. От нужды и сиротства, как мог, спасал ее дед. Но спасал он, каясь и терзаясь в минуты слабости, прежде всего сам себя, спасал от божьей кары. Велик его грех перед сыном, значит — и перед внучкой. С добрый десяток лет минуло с той поры, как сгинул Матвей. И вина в том — самого Разумея. Это он проклял сына и согнал со двора с чудовищной жестокостью…

6

Случилось это ранним летом девятнадцатого. При очередном обходе лесного кордона Разумей повстречался с нищенкой. Подкараулила она его на просечной тропке, саженях в двухстах от сторожки. Ровно лесовица, вышла она из кустов крушины, встала поперек хода и протянула леснику завернутую в тряпье ношу.

— Это вам, дедушко, — сиротским голоском пропищала она и перекрестилась.

— Чиво это? — с несвойственной ему оробелостью спросил Разумей, принимая сверток.

— Внучек ваш, дедушко.

— Городи мне город, дура, — лесник развернул сверток и обомлел. В желтых сырых пеленках, скрестив ножонки и ручонки на посинелом животике, покоился уже вечным сном мальчонок.

— Три недельки подышал и выдохся, — прохлюпала носом нищенка. — Молочка-то нетути, — как бы в доказательство, она вытянула из-под ветхого сарафана белую дряблую титьку и потетешкала в тощей ладони, показывая: — Видит бог, нетути.

Старик ошалело, будто пьяный, закачался на ногах — никого он не слышал и ничего не видел. Нищенка трясущейся рукой перекрестила ребеночка и лесной зверушкой юркнула в кусты крушины — как ее и не было.