Горелый Порох

Сальников Петр

Зла, однако, у него хватило ненадолго. Скоро Иван Лукич, пожалуй, впервые в жизни узнал совсем иного сына. Ошалевший от счастья, Николай не был похож на самого себя. Он охотно, с каким-то захлебным восторгом возился с Клавдиной ребятней, как только выпадал свободный час от работы. Смастерил им салазки, а Ванюшке, старшенькому, отковал даже всамделешние коньки, под стать фабричным. Это были первые коньки в деревне из железа! Помаленьку, словно цвет при поливе, стала оживать и Клавдя ото всего, что свалилось на ее судьбу в последнее время. Еще месяц назад Разумей в одну неделю отвез на погост сразу два гробика. Самые малые крохи — грудной малец и девчушка

полутора годочков — захлебнулись скарлатиной с такой поспешной жестокостью, что не успели, как говорится, и прогореть свечи. А тут еще обмороженный сосед, вернувшийся с фронта, чуть не добил Клавдю вестью о гибели ее мужа — Зимка…

Скоротечно прошла лютая зима сорокового, а с ней и война с финнами. Не досчиталась Лядовка еще четверых своих молодцов после нее. Поскорбели, но не удивились своим потерям — всякая война кровь любит: ни моря без воды, ни войны без крови не бывает. Больше удлиняясь другому: живым и невредимым вдруг вернулся с фронта Зимок. Да еще и с медалью «За боевые заслуги». Чуть не в голос, со счастливым суеверием воскликнула вся Лядовка: «Жить Николаю и не помирать еще сто лет!»

Иначе встретила мужа Клавдя. Когда он появился на пороге кузнецовой избы с Разумеевским берданом в руках, она горестно вскрикнула:

— О, боже!..

Клавдя в упор, с безотчетным бесстрашием глянула на Николая и жалостно простонала:

— Боже, закрой мои глазыньки!

— Застыдилась, кур-р-ва?! — чуть не плача, засмеялся Зимок.

— Стреляй! Стреля-а-ай! — загораживаясь крестом сложенных рук и отступясь на шаг, еще пронзительнее вскричала Клавдя.

На раздирающий душу вопль выбежали в сени ребята. Но и они, как и мать, не знали, что делать. Отец опустил ружье и по его запьяневшему от горя и водки лицу знобким облачком прошлась мягкая и добрая улыбка. Однако повторный вопль «Стреляй!» сокрушил его окончательно. В этом отрешенном вскрике он услышал все: и ненависть к себе, и подневольное полуобманное замужество Клавди и рухнувшую надежду на ее новую жизнь в другом доме. В ее бесстрашном вопле слилась вся судьба с ее горем, слезами и непомерным терпением, какие могли только выпасть на бабью долю. Поняв все это, Николай, распахнув армейский полушубок, с сумасшедшим неистовством принялся целовать детей, окатывая их мутным запахом вина и овчины. А Клавде, как бы защищаясь, пробормотал:

— А ты, знать, и не рада, что меня не угрохали на фронте?..

Клавде нечего было сказать на это. С тайной отрадой она молилась в душе об одном: отвел бы бог другую беду. А то быть убийству. Вешок с отцом в этот день, еще по крепкому утреннику, уехали на санях за углем и металлом для колхозной кузницы. Пугаясь их внезапного возвращения, Клавдя прямо и безбоязно сказала мужу:

— Коль простил, идем домой. Там и убьешь меня. А тут не тронь — пожалей ребят…

25

Белым днем супруги Зябревы со своим ребячьим выводком, будто ничего и не случилось, проследовали по обезлюдевшей слободе — от кузнецовой избы до своей. Безлюдье, однако, было только кажущимся. Из-под оконных занавесок, из-за углов сараев и расщелины ворот лядовцы с настороженным любопытством провожали глазами Зябревых и с утешным облегчением вздыхали: «Слава богу, обошлось без крови». Впереди шагала Клавдя с малышней. Еще не битая, она шла с напускной гордецой на лице, словно приговоренная к пытке, но никем не покоренная. Следом, валкой и шаткой походкой выпившего человека, с постельными узлами и пожитками на горбу

шел Зимок. Переживший мужской позор, он с явной неловкостью поглядывал на избяные окошки и нутром чуял пересуды хитроватых лядовцев. Позади всех, словно конвойный, с берданом на плече, довольно бодро шагал Ванюшка. Польщенный отцовским доверием к ружью, он чувствовал себя на седьмом небе, горел радостью и ничего не думал о том, что может еще случиться дома…

Зимок бил жену не столь больно, но с оскорбительной мстительностью. Намотав солдатский ремень на кулачище, дрожа подбородком, он приказал Клавде раздеться. Стыдливо сверкнув большущими глазами, она сдалась:

— Я все… как скажешь. Только молю тебя: выпроводи ребят на улицу. Не позорь меня перед ними.

— Не-е-эт! — очумело ревел Николай. — Пусть видят и они…

И не дождавшись, когда она разденется, Зимок со всего маха огрел ее тяжелой пряжкой. Ванюшка, поразившись таким зверством, схватил ружье, но не зная, что делать с ним, залился слезой.

— Дурашка, патроны-то у меня в кармане, — хотел отделаться шуткой отец, но, будто спохватившись, рванул из рук Вани ружье и так пнул паренька сапогом, что тот кувырнулся через порог. — Ах ты, щенок! Меня даже Маннергеим не смог убить, а ты с ружьем на родного отца. Я тебя… — затопал Зимок сапожищами, да так, что все меньшие с испугу ринулись из дому за старшим братом.

Перепуганные дети, не ожидая, что будет дальше убежали в Кузнецову избу и со страха забрались на печку.

Когда кузнецы Зябревы воротились с углем, Вешок пошел в избу позвать Клавдю помочь в разгрузке.

— Папка с войны пришел! — ошеломил Ванюшка Николая и заревел.

— Ну, а зачем же плакать-то? Эдак не по-мущински, — больше утешая себя, чем ребенка, проговорит Вешок, не находя, что делать и говорить дальше.

— У папки медаль и ружье и он маму бьет. Может убил уже… — еле выговорил Ванюшка, заливаясь слезами. Заревели и младшие.

Николай Вешний вознамерился спасать Клаву. Но тут в избу, с хриплой злобой, вошел Зимок и дико заозирался, выискивая своих детей. Под распахнутым полушубком от задышки крупно вздымалась грудь. На гимнастерке, чуть выше левого кармашка блескуче телепалась боевая медаль. Вослед Зимку, почуяв неладное, вошел Иван Лукич. И все трое взрослых, устыдясь плачущих детей, нескоро нашлись, с чего начинать: с разговора или крушить друг друга чем попади.

— Если счеты пришел сводить, — первым, осмелев, заговорил Вешок, — то уходи немедля, не то прибью!

Сказал, будто на раскаленное железо плюнул. — Зимок трижды саданул кулаком в свою грудь и, раздирая глотку, заорал на всю избу:

— Меня сам Маннергейм не прибил, а ты… а ты…

— Я тебе не Маннергейм и шалавить не дозволю! — тоже, словно железом загремел, вскричал Вешок, выставляя грудь, будто для удара.

Иван Лукич, забоявшись кулачной схватки, увел ребятишек в спальню и оттуда отеческим голосом стал журить сына и Зимка:

— Эх, вояки, в лоб вашу так-то… Бабу поделить не могут… Ведь давно не парубки — бороды заводить пора, а все яруются, как бычки годовалые. Сколь годов бузуетесь до крови, а до се в толк не возьмете, что не силушкой любовь ладят, а душа — ей король и туз.

Ни тот, ни другой отца не слушали. Набычась, они стояли друг против друга, как бывало в молодости, и не хватало малой искры, чтоб взорваться.

— Соседа своего, Тараса, вини, — первым стал смягчаться Вешок. — Это он, придя с фронта, слух занес в Лядово о твоей гибели. От того так и вышло все. Понимать надо…